Никогда не бывает Колыма так прекрасна, как в сентябре, когда лето уже миновало, а зимние холода еще не наступили, когда поспевают ягоды и меняют окраску деревья в тайге. Это буйство красок заменяет северной природе отсутствующие запахи, очаровывая даже тех, кто еще хранит в памяти сладость крымского пейзажа (BP 372).
Депортированных в Казахстан опять-таки восхищает степь. Вот как описывает ее Бубер-Нойман (отсидевшая в Казахстане два года):
Как раз наступила весна – была середина мая, – и степь зацветала. Целые поля заполонил нежно-перистый ирис, цвел тот или иной вид тюльпанов, убегали вдаль заросли каких-то желтых цветов (BN 75).
На прогретой земле копошились переливающиеся всеми красками жуки. Подобное пиршество цвета я видела только в степи. Были среди них и радужные, и совершенно золотые, и кроваво-красные с насыщенным черным, почти геометрическим узором (BN 82).
Природа выступает неким просветом. Он возникает внезапно – но всегда остается еще и образом-воспоминанием или образом, наталкивающим на сравнения. Из арсенала виденных картин природы выделяется прежде всего юг. Крым или Италия – гетеротопные гиперболы.
Литературизация природы позволяет образному восприятию, неизменно зависимому от опосредующих схем или типизаций, опираться на привычные способы описания. Сравнение вдруг открываемой местной природы с уже существующими (хранящимися в памяти) природными картинами выявляет разницу функций: визуализация природы передает чувственный опыт, включая эстетический, в котором ощущается заключенная в образах-воспоминаниях ностальгия. Конечно, восприятие природы – один из зрительных автоматизмов, однако здесь узнавание природы как типа облагораживается «новым видением», возникающим в специфической ситуации и соединяющим простое созерцание с любованием. Направленное внимание обеспечивает отбор видимого, позволяющий познавать другое пространство – за пределами марша на работу. Гетеротопность подчеркивается и экзотикой: беломорского острова, тайги, степи. Наблюдаемая местность воспринимается как чуждая, подчас пленительная (некий дикий вариант цивилизованной парковой природы – еще одной классической гетеротопии).
Некоторые описания относятся не только к природе за пределами зоны, но и к той, что доступна в самом лагере. Так, неподвижно стоящие на перекличке заключенные смотрят ввысь, в небо над лагерем: здесь гетеротопия переносится вверх и вовне, на небо. Бубер-Нойман описывает это смотрение вверх как в Казахстане, так и – впоследствии – в Равенсбрюке:
Остается лишь огромный небосвод. Во время утренних поверок над нами проносились плывущие с востока на запад клочья облаков, похожие на полощущиеся знамена, а порой – на дым далеких пожаров. Когда вечером мы снова выстраивались там же, в небе розовели пушистые облака, а горизонт окрашивался перламутром (BN 182).
Примечательно, что тексты об условиях жизни в лагере допускают подобные описания гетеротопных лазеек и вылазок (такое приукрашивание места страданий кажется почти странным). Созерцание природы претворяет лагерную норму в свободу «бесцензурного» восприятия, временное неподчинение непосильному ярму принудительного труда, в данном случае возможное благодаря блужданию взгляда. На это указывают отрывки с описаниями природы, стилистической отделке которых авторы уделяют внимание. Эти картины, в основном рисуемые по памяти, опираются на определенные дескриптивные схемы, на жанр пейзажного описания. Описательный текст отличается от повествовательного, который рассказывает о лагерных драмах. Стилистическим фоном для обоих выступает реализм или некий его симулякр. Используемая в пассажах о природе лексика охватывает цвета, запахи, свет, формы, атмосферу – как будто пишущие упражняются в некоем забытом стиле (напоминающем о прозе Ивана Бунина или раннего Владимира Набокова). Нагромождаемые в некоторых примерах названия и перечисления красок наводят на мысль о такой восприимчивости, которая отворачивается от мутной серости лагеря. Часто встречающийся предикат «красивый/прекрасный» составляет антитезу физической запущенности и эстетическому нигилизму. Очевидно, что в этой логике восприятия восстановить эстетическое чувство позволяет именно природа.
Авторы лагерных текстов сетуют на полную деформацию культурного языка. Чувство беззащитности перед распадом языковых форм заставляет тянуться к утешениям языка оформленного – литературы! Литература создает компенсирующее пространство, куда входят все заключенные-интеллигенты, – к тому же рассказывают об этом тоже только они. Без сомнения, эту третью, даруемую литературой, гетеротопию определяет – наряду с памятью – именно эстетический момент. В описаниях, которые содержатся во многих из этих текстов, литература становится фуколдианским espace autre, другим пространством. Это касается пишущих как в лагере, так и после освобождения. Уже само письмо создает другое пространство, позволяющее представить лагерный мир с дистанции этнографического или повествовательно-аналитического взгляда. Но литература – еще и предмет описания, развертываемый в своем лагерном бытии и лагерной семантике; именно в таком изображении – при помощи вспоминающего и вспоминаемого письма – она и предстает гетеротопией, то есть пространством отдохновения, временным прибежищем, где в определенном смысле может «происходить» возвращение оставленного мира[338]. Вдруг всплывающие в разговорах людей, оторванных от собственной и ставших частью другой истории, фрагменты покинутой культуры создают утешительное взаимопонимание. Часто это цитаты из поэтических текстов. Появление литературных фрагментов действует как некий сближающий лагерников сигнал. Цитата из Пушкина позволяет распознать родственную душу. С особенной силой, очевидно, призраки утраченного мира вызывает поэзия. Уже само цитирование стихов, их чтение вслух потрясают и воодушевляют как акты восстановления потерянной культуры.
338
Некоторым, возможно, знакомо было написанное в 1933 году эссе Осипа Мандельштама «Разговор о Данте» с эпиграфом «Così gridai colla faccia levata…» (