Многим цитирование и чтение вслух напоминают о тех периодах жизни, когда они впервые прочли и выучили то или иное стихотворение. Культурная (школьная) практика заучивания наизусть (распространенный педагогический прием, особенно в России) приносит здесь свои плоды, как если бы люди заранее знали о целительном эффекте, которым обладает декламация стихотворения со знакомой человеку структурой. «Озвучиваемая» таким способом поэзия напоминает о покинутой культурной сцене, об университете, о литературных кружках, семейных чтениях стихов. Цитируемые в тюрьмах и лагерях, как бы воскрешаемые тексты – лирика русского модернизма, но также и классика: стихи Александра Блока, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака и Пушкина – вот «целительные» тексты.
Чтение вслух – это (при)остановка лагерного времени, которая означает задержку на одном месте, создает альтернативное пространство-время, помогающее возникнуть другим местам и временам. Особенно часто описывают это в автобиографиях женщины: как они вместе вспоминали и запоминали, как это знание наизусть приводило их почти в экстаз.
В русском языке есть два обозначения запоминания/заучивания: «на память» и «наизусть». Во второй формуле кроется слово «уста». Что-либо заучивается для последующей изустной передачи. Это означает артикуляцию, «озвучивание» голосом; рот предстает исполнительным органом, который следует за памятью. «На память» – сохранение, «наизусть» – произнесение вслух в кругу слушателей, которые жадно ловят вылетающие изо рта звуки. Здесь как бы совершается возвращение к устности, возрождение старинной традиции: голос вместо письма.
В условиях лагеря создается симулякр посиделок, знакомых многим слушателям и чтецам по долагерным временам. В той долагерной жизни, ставшей предметом воспоминаний, поэты читали свои новые стихи в узком кругу единомышленников. Многие такие лирические тексты не фиксировались письменно, а только запоминались и лишь потом записывались – или так и продолжали зыбкое существование в памяти. Так было с Ахматовой, которая во избежание проблем с цензурой благоразумно предпочитала не записывать некоторые свои стихи. У Мандельштама чтение собственных стихов без опоры на текст вошло в привычку, причем он не только читал, но и сочинял их в движении, «на ходу». Возможно, именно так родилось его оскорбительное стихотворение о Сталине, которое в конце концов и привело его в лагерь (не без участия доносчика из числа слушателей). Рассказы о его лагерной жизни незадолго до смерти от голода указывают на то, что этой творческой практики Мандельштам продолжал придерживаться и в заключении. Некоторые такие фрагменты, обрывки были переданы его жене (которая по большей части отвергала их как сомнительные)[339].
Поэзия играла особую роль еще и потому, что переживанию распада и разъятости она противопоставляет наслаждение формой; ритм, рифма, звуковая ткань делают ее стихией порядка.
Гинзбург буквально «переполняет» поэзия. В одиночной камере и в карцере (крысы, лютый холод, грязь, сырость, невозможность прилечь) припоминание стихов поддерживает жизнь в ней и ее сокамернице Юлии. Она начинает сочинять сама (позже записывает свои стихи на листках, заучивает тексты наизусть, стирает и пишет новые поверх). Шаламов упивается долгожданным одиночеством, которое побуждает его снова начать писать стихи. Это непривычное состояние изображено в рассказе «Яков Овсеевич Заводник». Для этого требовался писчий материал, описываемый так:
339
В книге Виталия Шенталинского «Рабы свободы» реконструируются этапы доноса, ареста, высылки, приговора к лагерям на Колыме вплоть до голодной смерти Мандельштама во Владивостоке: