После изолятора, куда в наказание за голодовку попадает Герлинг-Грудзинский, его жизнь спасает полученная вместо баланды «инъекци[я] молока» (ГГ 219). Он приводит имя своего спасителя. Поименно перечисляет своих благодетелей и Штайнер, в том числе врача Слепцову, которой он, по-видимому, обязан жизнью. Шаламов пишет: «Именно Лесняку и Савоевой, а также Пантюхову обязан я реальной помощью в наитруднейшие мои колымские дни и ночи» (Ш II 310).
Бубер-Нойман, Гинзбург и Бронская-Пампух называют имена не только тех, кто давал им еду, поддерживал в периоды слабости, но и – особенно – «защитников», спасавших их от неоднократной угрозы изнасилования. Имена этих помощников упоминаются во многих текстах как некая дань благодарной памяти.
Существовала и еще одна парадигма: выживание путем создания некоей повседневной практики. Упомянутое в самом начале переживание разлома и прерывности переходит в своего рода повседневную жизнь, нормализацию, действующую как симулякр нормальной повседневности и «оформляемую» по ее образцу. Происходит рутинизация лагерного быта, вырабатывание «привычки» в непривычных условиях. К этому побуждают или принуждают многолетние сроки заключения. Во многих текстах такая рутинизация предстает неким приятием данности. В качестве «индивидуальной» версии лагерной жизни она могла утверждаться наперекор заданному распорядку дня: например, как одеваться и раздеваться, как принимать пищу, делить хлеб, совместно с соседом поддерживать порядок на нарах и т. д. Однако подобные виды «примирения» с данностью могли внезапно прекращаться: перевод в другие лагеря, ужесточение условий заключения, сокращение пайки, несчастные случаи на работе – вот события, которые либо снижали шансы на выживание, либо требовали завоевывать их ценой постоянных усилий. Гинзбург рассказывает о том, как течение ее жизни заново нарушил перевод в печально известный лагерь Эльген.
Картины пребывания на грани смерти от изнеможения, тяжелых болезней, медленного угасания занимают в воспоминаниях иное место, чем описания благоприятных совпадений и ловких манипуляций: например, когда можно было «заполучить» бюллетень при повышении температуры или болях в животе (уголовники, добиваясь этого, не стеснялись угрожать врачам убийством) или ненадолго лечь в больницу, где можно было, несколько лучше питаясь, набраться сил в чистой постели. Некоторые тяжелобольные подолгу оставались в больнице до тех пор, пока здоровье не позволяло им вернуться к работе[346]. Но сообщают и о таких лагерных больницах, где не было ни оборудования, ни лекарств, ни компетентных (некоррумпированных) врачей, кормили скудно, а степень загрязнения делала пребывание в стационаре невозможным.
Настоящее воскресение, восстание с одра смерти – нечто подобное, по-видимому, однажды испытали все выжившие, в какой-то момент оказывавшиеся на грани смерти от алиментарной дистрофии, тифа, обморожений, жестокого обращения. В воспоминаниях об этом опыте факт выживания проблематизируется ретроспективным переживанием. Ведь выжившие – это те, кто в истинном смысле слова уцелел, ускользнул, избежал гибели, salvati, «спасенные», которых Леви противопоставляет sommersi – «канувшим», погибшим. (У слова salvati есть религиозная коннотация.)
Настоящее спасение могло прийти лишь извне, как в случае освобождения лагерей русскими или американцами. Узников ГУЛАГа не освобождали и не спасали. Если они доживали до конца срока, их выпускали. Изредка случались досрочные освобождения, но чаще срок продлевали. После освобождения следовал, как правило, период ссылки, опять-таки требовавший навыков выживания, поскольку отныне «вольноотпущенники» были предоставлены сами себе. Гинзбург описывает годы жизни в ссылке как крайне трудные. Приходилось искать кров, работу, пропитание. (Она находит пристанище для себя и Антона Вальтера, за которого вышла замуж, и для удочеренной ею сироты.) Здесь опять-таки видна попытка опереться на те формы жизни, которые были актуальны до многолетнего заключения. Когда ее, в прошлом доцента кафедры истории, приглашают преподавать, причем обучать она должна тех, кто определял условия ее жизни в лагере, она воспринимает это как иронию судьбы. В дальнейшем, после реабилитации и возвращения на «материк», она продолжает жить как «первый историк ГУЛАГа», высоко ценимая писательница, встречи с которой ищут другие выжившие, и литературный авторитет в (новом) жанре «лагерных воспоминаний», значение которого становится очевидным благодаря распространению в сам- и тамиздате.