— Та-а-ак, — разочарованно протянул председатель, — жаль. Но ничего не могу. Путевка одна, последняя. — И тут же спохватился: — Погоди, Клещова! Кажется, придумал. На прошлую смену мы отдавали «Металлистам» две путевки в наш лагерь. Им не хватало, а у нас они «горели» — некого было посылать. Теперь мы заберем две путевки в их лагерь. Ты хоть месяц отдохнешь.
Так Ленька с Алькой попали в лагерь «Металлист».
На отряды в лагере разбивали по возрасту. Алька попал в четвертый, а Ленька — во второй. Но когда стали распределять по палатам, Алька попросил, чтобы брата поместили вместе с ним в седьмую палату, где разместились семь пионеров четвертого отряда. Просьбу уважили. Потеснились. И между койками длиннолицего хлюпика Витьки Огурцова и цыганенка Кости Ирисова, имевшего, всем на удивленье, светлый вьющийся чуб, втиснули восьмую, для Леньки.
Седьмая палата была самая маленькая в лагере. Ее ребята шутя называли «склепом». И правда, она была тесной и темной. Попасть в нее можно было только через двери, выходящие в большую восьмую палату. Две другие стены «склепа» — глухие, без окон и дверей. А в четвертой стене было два окна. Одно выходило в темную кладовую лагеря и было на три четверти заложено кирпичом, а второе — на веранду дома. Маленькое, обращенное на запад, прикрытое сверху нависающим выступом крыши, оно давало очень мало света.
Беленные серой известью стены, дощатый, в больших щелях некрашеный пол заставлен восемью узкими кроватями, прижатыми друг к другу так, что остаются два узеньких прохода, по которым можно передвигаться только боком. Большая тумбочка у двери — вместилище коробок с зубным порошком, мыльниц и прочих мелочей всех обитателей палаты. Над кроватями — низкий деревянный, тоже беленный известью, потолок с замазанной лядой на чердак.
ФАНОСОПУЛО
Рано утром, задолго до подъема, в двери начальника лагеря постучали. Андрей Андреевич, прикрыв полотенцем намыленную, но еще недобритую щеку, выглянул в окно. У двери стоял дежурный по лагерю Леня Дашков.
— Здравствуйте, Андрей Андреевич. Там грек Фаносопуло требует вас. Ругается. У него яблони ободрали…
— Сейчас. Добреюсь и выйду.
Чуть прихрамывая на левую раненую ногу, Андрей Андреевич подошел к воротам лагеря.
— Спиш, начальник! Твой бандит всэ яблок парвал! Всэ парвал!..
— Успокойтесь… Расскажите толком.
— Ноч яблак пакрал. Жюлик твой пианэр! Жюлик! — кричал грек во все горло. — Ихто платит будэт? Ты будэш? Бит нада! Рэзат жюлик нада!
— Не кричи! Весь лагерь разбудишь. Идем в сад!
То ли от строгого тона, то ли от предложения идти в сад, грек поперхнулся на полуслове. Черные провалы зрачков, окруженные налитыми кровью голубоватыми белками, бешено сверкали, перескакивая с предмета на предмет.
— А-а-а! Ишто эта? — с новой силой закричал он, поднимая с земли два яблочных огрызка. — Мой яблак кушал, да?!
— Да что вы орете! У нас же яблоки пионерам чуть не каждый день дают. Вот… кожура красная. Вчера привезли, — возмутился Леня Дашков.
— Скажите, вы видели, кто рвал яблоки?
— Видэл. Все видэл… Нэ дагнал! Рэзат нада! Убежал жюлик… Станови лагэр, начальник! Жюлик искат будэм…
К лагерной трибуне подбежал Сережа Синицын. Вскинул к небу рожок и просигналил «подъем». И тотчас из здания школы, из бывшей церкви, из полотняных палаток стали выскакивать пионеры с полотенцами в руках и строиться поотрядно на зарядку и умывание.
— Строить лагерь я не буду! — сердито отрезал Андрей Андреевич. — Сейчас все пойдут к ручью. Вот и смотрите.
В ворота цепочкой один за другим проходили пионеры и вожатые.
— А-а-а! Вот жюлик! — кинулся грек к худощавому парню, идущему впереди второго отряда.
Парень недоуменно вскинул глаза на свирепое лицо Фаносопуло. Грек схватил его за руку и дернул к себе. Упало на землю полотенце. Жестяная коробочка с зубным порошком, описав дугу, звякнула о гальку дороги.
— Не тронь! Отпусти! — крикнул Дашков и схватил грека за руку.
— Дашков! Отойди, — потребовал начальник и скомандовал пионерам, с изумлением наблюдавшим эту сцену: — К ручью, бегом!
Ребята побежали. Фаносопуло, потирая кисть руки, отошел на безопасное расстояние от медбрата Лени Дашкова и кричал:
— Эта тоже жюлик! Бандит… Его милиция, тюрма садит нада!..
— Андрей Андреевич, да вы знаете, кто это? Это же… Фа-но-со-пу-ло! Он же сам жулик! Спекулянт! Он раньше здесь пекарем был. Муку воровал. Хлеб жителям продавал по 300 рублей за буханку! — не унимался Леня.
— Скажи об этом в сельсовете. Там разберутся…
— И разберемся! Обязательно…
Все обернулись. У ворот, в своей неизменной военной гимнастерке, выгоревшей на солнце, с темными следами споротых петлиц на воротнике, стоял председатель сельсовета Иван Васильевич.
— И разберемся, — повторил он. — Я видел эту безобразную сцену… Мало того, что ты захватил, как кулак, два сада соседей, так ты еще… Недаром говорят люди, что ты ростовщик. Деньги под проценты даешь?
— Ишто говорят?.. Люди говорят за што? Минэ долг платит нэ хочет. Эта правилна? Мы совсэм бэдный. Ишто кушат будэм?
— Ну, какой ты бедный, мы еще проверим. Я сам этим займусь! — Иван Васильевич отвернулся от грека, который как-то сразу полинял, съежился, утратил свой воинственный вид и боком, боком, мелко переступая ногами, добрался до ворот и исчез.
— Андрей Андреевич, кто этот парень? — тихо спросил председатель сельсовета.
— Трудная у него жизнь была. Это Луговой Степан… Остался без родителей. Беспризорничал. Потом в детдоме был. Год назад его усыновил мастер нашего завода, Степан Егорович. Не знаю, что и сказать… Семья у них крепкая. Рабочая. Всяких там фортелей не любят…
— Да-а-а… На парне лица нет. Да и твой Дашков вон тоже дрожит весь, так осерчал… Ничего, парень, — обратился он к Дашкову, — кулачье другого языка не понимает. Горло готовы перервать, волки! Ну ладно, вы, ребятки, идите. Нам поговорить нужно… А вообще-то, Андрей Андреевич, ты присмотрись. Завелась в селе какая-то погань. Шкодит по садам. Мне уже трое жаловались. Нет. Я не утверждаю, что обязательно из твоего лагеря. Но проверить надо. Предупредить.
— Обязательно, Иван Васильевич. На линейке скажу. В отрядах потолкуем. Позора этого не стерпим… А к этому сходить?
— К Фаносопуло?.. Не надо. Сам зайду. Все равно мимо идти. Вот и погляжу: кто кого обокрал. Ну, добро!
— Как же это, Андрей Андреевич? — подошел к начальнику Степан. — Ведь он меня при всех… жуликом, — голос Степана срывался.
— Э-э-э-э, парень! А вот это уже никуда не годится. Что это ты, как кисейная барышня…
— Да ведь в комсомол подал. Что ребята скажут? Они же знают, что я беспризорником был.
— А то и скажут, что этот самый… Фаносопуло хотел тебя оклеветать. Не вешай носа, бывает и хуже. А насчет прошлого, это ты, брат, и думать брось, — он похлопал Степана по плечу и весело скомандовал: — А теперь — марш умываться! Все пионеры — как огурчики. А у тебя одного физиономия кислая. А ну — бегом!
Степан смущенно улыбнулся и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей побежал к ручью. С ходу перемахнул через толстенное бревно и исчез за кустами.
— Ишь ты, длинноногий. Как сиганул! — глядя ему вслед, сказал Андрей Андреевич. — А пять минут назад еле ноги волочил…
СНАЙПЕР
Спокойный и рассудительный белорус Борис Бородский, или Боб, как все его звали в лагере, очень любил животных. Добрый и мягкий, он ощетинивался, как ежик, если при нем кто-либо бил лошадь, собаку, козу. Зеленые глаза его метали искры. Даже короткие льняные волосы, казалось, становились дыбом. Наклонив вперед свою круглую как шар голову, Борис наступал на хулигана: