Шуманович побледнел настолько, что даже его несуразная голова как-то уменьшилась.
— Я был болен, — выдавил он из себя, как школьник.
Но сверхсильный Зец наслаждался его бессилием.
— Да, да. Разумеется. Только здесь возникает вопрос, не прибегаете ли вы и далее, сам перед собой, к своего рода оправданию. Я не очень в курсе, но, насколько мне известно, ваша болезнь из тех, которые творческому человеку могут и поспособствовать. Я уверен, никто не сходит с ума от того, что не познал истину, а от того, что познал ее. Ну, а если уж случится то, что случилось с вами, то это может стать преимуществом, я имею в виду сумасшествие, которое следует использовать.
— Господин Зец!
Я почти кричала.
Он улыбнулся мне, вдруг смягчившийся.
— Дикарь остается дикарем. — Он смеялся. — Прошу меня простить, господин Шуманович. И вы простите, милостивая госпожа.
Он издевался, немилосердный, а побелевший Шуманович, сокрушенный, смотрел сквозь него и сквозь меня, и сквозь стены, поверх множества голов.
— Вы правы, — произнес он сломленно. — Но у меня больше нет сил. В этом все дело, знаете ли.
— Он неправ, — сказала я.
Сава меня не слышал. Он больше ничего не слышал. Он отдалялся, хотя к нему подходили люди, хотя он им даже и отвечал, пожимал руки. Он их не видел. Он больше никого не видел.
Павле Зец по-прежнему улыбался. Теперь мне. Господин ассистент господина профессора Павловича.
— Я не знала, что вы еще и убийца, — произнесла я. Неслышно.
Он отлично слышал.
— Я сказал правду. А разве Правда, с большой буквы — не одна из главных ценностей вашего мира?
Он наслаждался. А я больше нигде не видела Саву. Во всей этой неразберихе я не могла разглядеть его фигуру. Узнаваемую. Нигде. Он потерялся. Я его потеряла.
— Похоже, что моя правда — не ваша правда. И не называйте меня «милостивая госпожа», это кривляние отвратительно.
Он подошел совсем близко.
— Вы будете меня из-за этого презирать, но я все-таки произнесу крайне банальную фразу, потому что это правда: вы восхитительны, когда злитесь. Неотразимы, милостивая госпожа.
Он веселился от души, негодяй. Гад. А я хотела, чтобы он ко мне прикоснулся. Хотела до него дотронуться. Я отталкивала от себя, заталкивала в себя это желание, прятала и перепрятывала, но оно все равно выскальзывало, такое дикое, сквозь поры, к нему.
Он намеренно стоял очень близко, и по-прежнему усмехался, глядя немного в сторону, будто бы рассеянно.
На самом деле он меня обнюхивал. И учуял. И стал почти нежным.
— Вы и сами видите, в какой мере непрочны основания вашего квази-солидного мира. Вмиг перекашиваются. У вас еще есть время, чтобы заменить этот мир грядущим, лучшим.
Поблизости профессор Павлович ловко выбирался из окружавшей его группы солидных персон.
— Мир без несправедливости и лжи?
— Именно так.
— И вы будете его созидать?
— И я.
Теперь я усмехалась.
— Полноте, прошу вас. Признаю, что «Песня о Буревестнике» и «Человек — это звучит гордо» — прекрасно, но это сказки.
На эту легкую насмешку над одним из видов Идеи черты его лица совсем заострились: улыбающийся завоеватель преобразился в угрожающего мстителя. В одну секунду.
Он вовсе не был расслабленным, когда произнес:
— Об этом мы подробнее поговорим во второй половине дня, если вы согласны.
— Не согласна, потому что не приду.
Я произнесла это и умерла. Он должен был слышать, как, внутренне терзаясь, я отрываюсь от него.
При этом я улыбалась, любезно и заговорщицки, одной из белградских великосветских дам, что проплывала рядом с нами. И великосветская дама тоже улыбалась, и любезно, и заговорщицки, хотя понятия не имела, в каком таком заговоре она участвует. Мы все улыбались. Так любезно.
Он не поверил.
— Правда? Но вы обещали.
Сейчас я улыбалась не только любезно, но и невинно.
— Ну, вот, нарушаю обещания. Что для вас могут значить обещания неисправимой мещанки?
Он почувствовал, что я не шучу.
— Зачем вы так поступаете с нами? — вспылил он.
— «Нас» не существует. Никогда не было. И не будет.
— Вы, двое, опять ссоритесь.
Профессор Павлович приблизился к нам в нужный момент и хотел быть сердечным. — Что это такое вы, господин Павле, наговорили нашему виновнику торжества, что он стал похож на привидение?
— Гадости, — вмешалась я, и этим словом, и тоном, которым это произнесла, я неприятно удивила своего мужа. Это было так не похоже на меня, что профессор Павлович не мог этого не заметить.