(Маленький горшочек каймака добыл наш привратник Милое, который действительно якшался и с немецкими властями, и со спекулянтами, тоже бывшими своего рода абсолютной властью. Он продал мне каймак по цене черного рынка. При этом подчеркнул, что каймак принес раненому, а я не была расположена допытываться, что в этом случае означает глагол принести, если никоим образом не может означать поднести в дар.
Надо было допытаться. Еще как надо было.
Мои дети не попробовали ни крошки этого каймака, который наш, — тот еще наш, но я тогда этого не понимала, и никто мне не виноват, — Милое принес раненому, а мне продал для раненого).
Итак, в том сейчас, истекающем поздним утром пятницы, 5 марта 1943-го, я сижу за столиком, по привычке навострив уши, кутаюсь в старый шлафрок придворной дамы, исчезнувшей, не так давно, а может быть, и очень давно, за одним из поворотов времени, — моей бабушки, — беру в руки «Новое время», а та молодая женщина, которая однажды в давнем июне, запахивала элегантный утренний пеньюар из crêpe-de-Chine, чтобы замаскировать свою беременность, и движениями руки, похожим на мои сейчас, брала газеты, белградские и иностранные, просматривала их, постукивая пальцами по столику, кажется мне отстраненной, но ее хорошо видно, несмотря на все слои времени, скопившиеся за последние тринадцать лет. Столько лет ту молодую даму в шелковом утреннем пеньюаре, остановившуюся в том июне, отделяет от этой, уже не очень молодой дамы в поношенном шлафроке, застывшую, как статуя, в этом марте. Часто мне кажется, что историю о слоях времени я на самом деле придумываю, склонная, как и многие, к стереотипной идее, усвоенной вместе с так называемым общим образом мыслей, к идее о времени, которое, наверное, многослойно. Ерунда: я все больше уверена, что никаких слоев не существует, раз картины, которые я призываю из времени, которое одновременно и пространство, остаются настолько незамутненными. Живые картины, приближающиеся на зов и призыв.
Как, например, это сейчас, из марта 1943-го, где я вдруг оказалась, хотя сейчас я отодвинулась на сорок лет. Но вот она я.
(О какой это мне идет речь? Вот эта старая женщина восьмидесяти лет приближается к той, еще вполне молодой тридцати девяти лет, или эта, вполне еще молодая, спешит к старухе?)
Начинаю листать газету, я в «зимнем саду», в марте 1943-го, а в газете сразу же распознается легкость, с которой немецкая пропаганда обращается с полуправдой, как с полной правдой. На первой полосе сегодняшнего «Нового времени» главная новость из ставки верховного вождя рейха, сверстанная в три столбца и с заголовком самым крупным шрифтом, о том, что на Восточном фронте окружена 3-я советская армия. Эта новость содержит и скрытое сообщение: если мы потеряли Сталинград, то мы не потеряли Россию, и, тем более, Украину. И, тем более, не проиграли войну. К этой главной новости, поддерживая ее, подверстано и сообщение о значительном преимуществе немецких подводных лодок, которые топят один за другим военные корабли союзников в Атлантическом и Тихом океанах, а в новостях из Туниса говорится о том, что в тамошних песках творится настоящий ад. С весной, похоже, пришла и новая волна безумия злобного деревянного истукана, разъяренного зимними поражениями. Деревянный вождь дергает за свои нитки, и реальность ему еще покоряется: он, похоже, действительно шел на тотальную войну. Карусель судьбы, назначенной человеку XX века, давно запущенная, кружилась все безумнее, а в своих корзинах она везла и хаос жизни, и хаос смерти.
Сумасшедшему деревянному истукану все-таки удалось поджечь мир. Шерстяные перчатки впитывали пот с моих ладоней, внезапно намокших от страха.
Я развернула газету и начала ее пролистывать до последней страницы. По объявлениям продавалось все: брильянтовые кольца и золотые зубы, пустые квартиры и венецианские часы, солдатские сапоги и горные ботинки, зимние габардиновые пальто и норковые шубы, рулоны вучьянских и парачинских тканей с фабрик братьев Теокаревич[86], невесть, где спрятанных до сих пор, чистая шерсть, каменный и деревянный уголь мешками, разобранные дровяные сараи, «царские печки», всех размеров, от первого до пятого, столовое серебро. В этих объявлениях сквозило, может быть, и уродливое, но очень живое желание все пережить, любой ценой. И за бесценок.