Она ничего не спрашивала. Я ничего не сказала, да и не смогла бы: я выкорчевывала туман, клубившийся у меня перед глазами, под веками, в горле, он быстро густел и в воздухе, который у окна я, наконец, вдохнула. От рева автомобильных моторов воздух был горячим и рыхлым. Они еще носились вокруг Калемегдана, а я приходила в себя.
(Хорошее выражение, и точное: приходить в себя. Возвращаться из ниоткуда, к какому-то из собственных обличий, в какое-то из собственных обличий).
В том сейчас, когда я стояла, прислонившись к одному из окон большого зала Нового университета, где были выставлены полотна Савы Шумановича, я возвращалась в ту себя, которая очутилась в обнажившейся яви.
Так в день 5 марта 1943-го, в пятницу, во внезапно развеявшейся хмурости «зимнего сада» и в моем пасмурном беспокойстве передо мной возникло то лицо, оставшееся в 3 сентября 1939-го, воскресенье, а явилось оно между выросшим фикусом и книжным шкафом из «пламенного махагони» 1775 года.
(Эти цифры — 1939, 1943, 1775, — обозначающие по одному году из невидимого ряда невидимых, а потому исчезнувших лет, обозначающие один год из множества тысяч этих лет, — действительно что-то значат? Что-то более реальное, чем просто сама отметка для отрезка времени, обозначенного именно этим знаком? И самой цифрой, разумеется, которая указывает на то, что обозначает не только очертания и форму того года, но и его содержание? Я вообще не знаю ответов на вопросы, которые задаю так, как сумела научиться этому у мадам де Севинье, но догадываюсь, что содержание каждого года выветривается, как стираются их очертания и формы, и от них, от лет, остаются только цифры, как абстрактные величины.)
Я пристально всматривалась в лицо, оно еще было здесь, между фикусом и книжным шкафом, беспокойство отступало.
«Я могу позвонить только Кристе, — подумала я. — Только она поймет. Только она не будет сомневаться».
(Только Криста, вот; только это лицо; только она, которая никогда мне не симпатизировала; только она, которая помогла мне на выставке Савы Шумановича.)
И вот в пятницу, пятого марта 1943 года, началась история, которую я, как мне кажется, уже упомянула в этих моих записках на песке. История о взаимопомощи, история о двух бывших членах бывшего Правления Общества «Цвиета Зузорич», которые никогда не питали друг к другу особо теплых чувств. Может быть, в том марте дамы и продолжили относиться друг к другу с прохладцей, но помогали друг другу от души.
И эта помощь словно была частью большой благосклонности, что в том сейчас воцарилась в квартире профессора Павловича на улице Досифея, 17. Скорее, не большой благосклонности, а высокого покровительства, не знаю, чьего. Точно не человеческого.
В те долгие утра, когда я в течение нескольких зимних недель, в году под номером 1943, стояла на посту в «зимнем саду», я убеждалась в том, что пребывание Павле Зеца в нашем убежище проходит так гладко, потому что и над художником, и над его пребыванием, как и над всеми нами, воссияла счастливая звезда нашей Зоры. Звезда, которая ее спасла в августе 1941-го, на Ильин день, от гибели, вызванной взрывом человеческого зла в Независимом Государстве Хорватия, а потом и от гибели в лагерях этого же государства. Чему иному, как не свету счастливой звезды, наша Зора должна быть благодарна за то, что из лагеря в Ясеноваце, где мучительная смерть была известной данностью, ее перевели в лагерь в Лоборграде, где ни пытки, ни насильственная смерть не практиковались, как вид усиления преступных склонностей в человеке?[91] Когда господин профессор Павлович, держа за руку, привел в наш дом девушку, которую мы сразу приняли как нашу Зору, возможно, и я сразу почувствовала, как мне потом всегда казалось, что это крупное юное, наполненное ужасом создание, как напуганный жеребенок со звездой счастья на лбу, несет с собой не только чистейшую радость бытия, но вселенскую покорность судьбе. Если мне тогда действительно так казалось, если это не «ложные воспоминания», как посчитала бы моя дочь («Это все-таки „ложные воспоминания“, мама»), то это самое первое впечатление о Зоре только подтверждалось в последующие недели и месяцы: еще тогда стало очевидно, что вместе с нашей Зорой, несмотря на ее запуганность, к нам пришло умение жить, в котором ей помогала сама жизнь.
91
Немецкая администрация, которой подчинялся лагерь в Лоборграде, близ Златара в Хорватии, обеспечивала заключенным надежду, что они останутся в живых таким образом, что обеспечивала не только кровати с соломенными тюфяками и одеялами, и трехразовое питание, а еще врачебный осмотр для больных, и даже лекарства, если они у них были. Это были условия, в существование которых заключенные лагерей НГХ в Стара-Градишке и Ясеноваце не поверили бы, и уж точно не на территории той же самой НГХ, так сказать, поблизости. Кроме того, в Лоборград приходили и посылки с продуктами, одеждой и лекарствами, которые из Загреба более или менее регулярно отправляла госпожа Диана Будисавлевич, супруга уважаемого в Загребе доктора Юлия Будисавлевича. Эта дама организовала в Загребе Комитет помощи женщинам-узницам лагерей, но эта помощь попадала только в лагерь в Лоборграде. Немецкая администрация их получала и раздавала: немецкая администрация в других лагерях, возможно, и получала эти посылки, но их точно не раздавала. Заключенные, среди которых было больше всего евреек и сербок, но были и хорватки, особенно ценили то, что госпожа Будисавлевич в каждую продуктовую посылку добавляла и отдельно упакованные связки чеснока: многие остались в убеждении, что от тифа и других болезней, которые опустошали Лоборград, спасал именно чеснок. Заключенные-еврейки, которые меньше использовали чеснок в личной гигиене, чаще умирали от тифа. Все это я узнала не тогда, когда этому знанию было время, в военные годы, в 1941, 1942, 1943, в годы резни и лагерей НГХ, следовательно, не тогда, когда и Душан хотел, чтобы я это узнала. На самом деле я начала об этом узнавать только несколько десятилетий спустя, ближе к моему нынешнему возрасту, когда задним числом задумалась о поступках
Лагерь в Лоборграде, где узницы-еврейки, по свидетельству узниц-сербок, были почти в привилегированном положении, хотя лагерем управляли немцы, и деятельность госпожи Дианы Будисавлевич и ее Комитета помощи женщинам-узницам лагерей на глазах у всего Загреба и усташских властей в 1941–42 гг. — это один из тех парадоксов, или лучше сказать, чудес, из-за которых поведение людей, как и сама жизнь, остаются самой большой тайной. Мы, космические муравьи, ничего об этом не знаем. И не знали. И не узнаем.
(Добавлено от руки, наверное, майором:
Диана Будисавлевич (1891–1978) — врач, благотворитель, гуманитарный работник. В 1941–1944 гг. спасла из нацистских концлагерей более 12 000 детей. Посмертно награждена высшими государственными наградами Сербии и Сербской Православной церкви.