Мы шли по Васиной улице, молча, ни Сава Шуманович, ни я, не чувствовали себя вполне готовыми вступить в беседу с Павле Зецем, потому что в этой беседе пришлось бы затронуть и псевдонейтралитет Советской России, и советский пакт с немцами, любой разговор так или иначе коснулся бы важных событий последних дней, а в этих событиях Советская Россия сыграла, мягко говоря, неблаговидную роль. А Павле Зец в любом случае, — мы с художником Шумановичем это знали, — будет пытаться защитить и Советскую Россию, и политические шаги, которые она предпринимает, но это заступничество звучало бы неубедительно. Поэтому следовало избегать беседы, но и молчание становилось тягостным. Я подумывала нарушить его легкой болтовней об объявлениях, которые сегодня утром прочитала в «Политике» и «Правде» и сразу же поняла, что это важные сообщения из этого сейчас.
(Я всегда, кажется мне сейчас, в 1984-м, была чувствительна к сигналам, которые отправляло сейчас. Или все-таки не была достаточно чувствительна?)
Частные объявления, заполнявшие в эти сентябрьские дни последние полосы ежедневных газет, превращались в особую систему знаков, которые в той же мере, что и ударные заголовки на первых полосах, свидетельствовали, что безмятежность действительно погибла. Некоторые их этих объявлений я сразу же, в ту же субботу, переписала в тетрадь за 1939 год, в дневник, который вела нерегулярно, но который чудом избежал конфискации имущества профессора Павловича, «целиком и полностью», в ноябре 1944 года. Записи из той тетради, которую я листаю сейчас, подтверждают, что частные объявления вообще, а тогда особенно, в момент, когда происходил слом эпохи, с точки зрения социологии бесценны.
Например, отставной офицер Миодраг М. Маркович, проживающий на улице Хаджи-Джериной, 14, напротив Технического факультета, в номере «Политики» от 23 сентября 1939-го разместил объявление, что дает профессиональные консультации об исполнении воинской повинности, а в следующем объявлении в качестве идеального убежища на случай войны предлагались имение и дом в белградском пригороде Умка, всего за 160 тысяч динаров; при этом Техническое бюро инженера Костича, Обиличев Венац, 3, и Профессиональное бюро архитектора Лазича, улица Добрачина, 14, обращали внимание почтеннейшей читательской публики на предлагаемые ими разнообразные способы устройства современнейших бомбоубежищ на случай воздушных налетов. Бюро архитектора Лазича, — это я не только записала, но и запомнила, потому что Бюро на Добрачиной, 14, было непосредственно по соседству с моим домом на улице Досифея, 17, — предлагало и специальные двери, защищающие от отравляющих газов. А в ближайшем соседстве с объявлением Профессионального бюро архитектора Лазича известная аптека «Делини», Князя Михаила, 1, броско рекламировала пудру и кремы «mon caprise», а также надежный презерватив «торпеда», ненавязчивого розового цвета, который аптека конфиденциально отсылает заказчику почтой.
(Название этого изделия, — подумала я, когда записывала это объявление в сентябре 1939-го, думаю так и сейчас, в ноябре 1984-го, — произошло не столько из лексикона психоаналитических понятий профессора Фрейда, сколько из лексикона насилия, актуализированного новыми, военными событиями.)[103]
Но все-таки я не заговорила об этих частных объявлениях-знаках, когда с Васиной улицы мы поворачивали на улицу Досифея, потому что художник Шуманович ускорил шаг как раз в тот момент, когда мы проходили мимо «Театрального кафе», вероятно, боясь возможной встречи со знакомыми. Он начал потеть, хотя полдень не был жарким, было заметно, что ему становится невыносимо в его парадном черном костюме-тройке, галстук-бабочка его душил, его лохматая голова страдала. Он так желал успеха своей выставке, и успех состоялся, большой, но сейчас это словно бы его больше не привлекало, но и не отвращало. После блестящего отзыва, который позавчера в «Политике» опубликовал о живописи Шумановича Пьер Крижанич, в пятницу, 22 сентября, набежало множество покупателей, главным образом, незнакомые люди, и в последние часы перед закрытием выставки, может быть, как раз в те часы, когда немецкие и советские делегации на переговорах в Москве окончательно определили, где пройдет демаркационная линия, — выкупили почти сто картин из зарезервированных ста пятнадцати. К тому же в белградских культурных кругах, несмотря на военные события, много говорили о выставке Шумановича, и именно о ней, когда возникало желание перейти от страшных к менее страшным и более приятным темам, как тогда выражались, к тому же один выдающийся журналист «Политики» только что опубликовал большое интервью, и наверняка после этой выставки художник Сава Шуманович, наконец, признан в Белграде, как, собственно говоря, и было: крупный художник на вершине таланта. Крупный художник, спасенный от болезни. Но он, этот крупный художник, однажды прохладным полднем, идя вниз по улице Досифея, обливался потом от страха перед этим успехом, а еще больше от страха перед людьми, которых этот успех, несомненно, привлекал.
103
А Зигмунд Фрейд, скончавшийся в ту субботу, 23 сентября 1939 года, когда уже бушевала Вторая мировая война, писал Лу Саломе* еще в декабре 1914, когда Первая мировая война уже неслась по всему миру (цитирую по памяти): «… Не сомневаюсь, что человечество совладает и с этой войной, но знаю наверняка, что я и мои современники никогда больше не увидим веселых людей. Они слишком отвратительны. Но самое печальное, они оказались именно такими, какими мы, в наших психоаналитических ожиданиях, могли представить себе человека и его поведение. По этой причине я не мог согласиться с Вашим радостным оптимизмом. Мой тайный вывод состоял в том, что, коль скоро высочайший уровень цивилизации нашего времени мы не можем рассматривать, как нечто, изуродованное колоссальным лицемерием, то из этого следует, что мы к ней органически не приспособлены. Мы должны от нее отречься, а Огромное Непознанное, Он или Оно, что скрывается за Судьбой, еще раз повторит такой эксперимент с каким-нибудь другим видом».
* Лу Андреас-Саломе (Луиза Густавовна) (1861–1937) — писательница, философ и психоаналитик.