Брат пробурчал, что похороны с гондолой стоят бешеных денег, что в палаццо нет лифта, что андрон весь в плесени, что в «большую воду» его каждый раз затопляет, что жить там невозможно, после чего мы все переругались под смеющимся взглядом Виви — все, кроме Игоря, умолявшего в это время Рамиза слезть с елки, на которой тот раскачивался, lie желая больше иметь ничего общего с сухопутными жителями, лагунные ветви древа Кампана извлекли из погреба Бориса, выбравшегося оттуда с очередным шедевром под мышкой, вскочили и «вольво» и вихрем умчались прочь.
В набитой до отказа машине ругань продолжилась с новой силой из-за огромной картины, которая заслоняла заднее стекло. Пока мы петляли по горным спускам и пробирались по забитым машинами воскресным дорогам, я убеждала дядю, что наш папа все же не настолько впал в маразм, чтобы держать в погребе в Фалькаде Караваджо.
Допустим — что на всех языках означает, что ничего мы не допускаем. А Борджанни[69], а Сарачени[70], а их караваджистский натурализм, с ними что делать? И все же это страдание, эта мощь, которые проглядывают под слоем грязи, нет, Караваджо, Караваджо, правда, Игорь? Конечно, Борис, ты ведь ясновидящий. Рамиз, мальчик мой, ты не мог бы петь свою албанскую песенку потише? О господи, ну вот, теперь Виви разревелся в своем телемагазинном автокреслице!
Выехав на автостраду, брат, не обращая внимания на дорожные знаки, подрезал несколько машин, остановился в зоне отдыха «Падуя-Север» и вышвырнул картину и нас с Борисом на асфальт.
Мы продолжили наши препирательства в «Автогриле», а Игорь тем временем убеждал Альвизе развернуться, что тот в конце концов и сделал, после чего мы доехали до дому в ледяном молчании. Только Игорь, довольный всем — и пробками, и своим дорогим Виви, и своим дорогим Рамизом, — с блаженным видом любовался пейзажами. Из всех нас он больше всех действует другим на нервы благодаря своей безмятежности, которая не изменяет ему, даже когда он перерезает кому-то глотку.
Это было обычное весеннее воскресенье. И если сейчас я вспоминаю о нем с грустью, то, наверно, потому, что нам предстояла разлука с Рамизом. С его отъездом завершалось многомесячное расследование, кончались благословенные времена, когда комиссар шел за поддержкой к своим родным, а не к этой Матильде, бойкой блондинке, коммерциалисту по специальности, которая якобы обожает Венецию и потому собирается засесть в бельэтаже. Интересно, что может девица из какой-то Виченцы понимать в Венеции?
На следующий день, в понедельник, Альвизе позвонил начальник Управления по культурному наследию Сиракуз, которого интересовала «Юдифь с Олоферном», приобретенная Борисом в ноябре, незадолго до убийства Волси-Бёрнса. Невозмутимое лицо Юдифи, державшей перед собой голову безмятежного Олоферна, напоминало нам ту спокойную уверенность, с какой Игорь расправился над своей жертвой, и Борис заверил меня, что продаст картину при первой же возможности, потому что понял, что она приносит несчастье. Он предложил ее Сиракузам по такой смехотворной цене, что там настояли на ее увеличении вдвое. Согласно каким-то источникам, обнаруженным в их архивах, Микеланджело Меризи написал ее во время своего недолгого пребывания в Сиракузах, летом 1608 года, между бегством с Мальты и отъездом в Мессину. Композиция, описанная вместе с «Погребением святой Люции», заказанным художнику городскими властями, была всего лишь эскизом, но хранители отмечали ее неоценимое документально-историческое значение.
Борис ликовал. Не так часто ему приходится убеждаться в том, что Дед Мороз существует, чему он, правда, никогда не переставал верить. Глядя на совершенно счастливого брата, Игорь, конечно же, весь изошел на блаженство, и даже Альвизе, с должным почтением отнесясь к знаменитости, чья слава достигла аж берегов Сицилии, вынужден был согласиться, что у Бориса есть нюх, только пусть он его использует для разнюхивания картин, а не преступлений. Жаль, конечно, продавать несчастливую картину в тот самый момент, когда она начала приносить счастье, но у дяди еще много подобных находок, среди которых он найдет нам новый талисман.
Так они и идут, наши хорошие деньки, под шелест страниц «Гадзеттино».
Далеко за пределами города, на материке, на большой планете, дела идут не лучше, чем зимой, хотя Барак Обама и пытается следить за порядком, произнося красивые речи. То тут, то там школьники набрасываются с ножом на учителей, рабочие сажают под арест своих работодателей. На севере Пакистана регулярные войска теснят талибов. На севере Афганистана талибы теснят регулярные войска. На севере Парижа во время пожара в сквоте погибает маленький цыганенок. В Вене, в ходе разногласий по поводу проповеди индийского гуру, тридцать сикхов были исколоты ножами. Борис сказал, что непротивление а-ля Ганди превратилось в чудовищный фарс, на что Игорь возразил, что нож, как и чалма, для сикха все равно что галстук для европейца, но ведь никто же не заподозрит европейца в том, что он надел галстук с целью кого-нибудь придушить.