Обнаженный Халил сидел на полу в узком пространстве между двух сундуков, покрытых грубой холстиной, и его тело сотрясали мелкие судороги, пот тёк по лицу, глаза были закрыты, все мышцы рук напряжены, а в пальцах, сложенных лодочкой, он держал тот самый флакон, который Джованни отобрал в Пизе, и пока не решался испить содержимого.
— Каплю снадобья растворяют в воде, — спокойным голосом произнёс Джованни, осторожно подбираясь ближе, но восточный раб будто не видел ни его, ни света лампады перед собой. Покорно выпустил флакон из рук, отдав флорентийцу.
— Больно тебе? И вчера было больно? — внезапно догадался Джованни. — А ты сегодня, ко всему прочему, еще и пол мыл. Дурак я, прости! Плохой из меня лекарь, — он склонился и ласково погладил Халила по щеке, пытаясь стереть горячую влагу, толчками сочащуюся из-под закрытых век, — плохой я любовник, плохой синьор, если ничего не замечаю… не замечаю, — уже более рассеянно повторил он, и ему показалось, что эти слова эхом отразились в пространстве башни, пройдясь волной от дна колодца до самой крыши. Внезапная догадка пронзила сердце Джованни тысячью острых игл, черепки цветастого кувшина сложились вместе. — Вы… оба — озлобленные волки! Один маленький волчонок, а второй — постарше. Нет! Вы хуже зверей! — прошептал изумлённый Джованни.
Он присел на пол напротив Халила, поджав под себя ноги. Поставил лампаду рядом, чуть задержал руку над открытым пламенем, возвращая себе ясность мыслей посреди горечи и разочарования, затопивших, как ему показалось, всё пространство вокруг. «Хватит ли у меня сил всё исправить?»
— Волки… волки не бросают умирать своего раненного товарища. Не грызутся друг с другом. Они — стая! А вы? Чем я заслужил к себе такую ненависть? А ты? Всё же поверил маленькому волчонку, что ты слишком слаб и болен? «Халил грустит» — вот слова Али. Заботливый, улыбчивый. Чем же он тебя запугал? А когда завтра мёртвого Халила я обнаружил бы в своём доме, он бы тяжко вздохнул и убедил, что я во всём виноват — плохо обращаюсь со слугами, и теперь с оставшейся драгоценности по имени Али должен пылинки сдувать и тяжелой работой не напрягать. Прислуживать ему, потакать. Разве непонятно? Мальчик показывает зубы, хочет быть главным. Пока аль-Мансур далеко, ты, — Халил неожиданно закрыл лицо руками и глухо зарыдал. — Ты! Совсем недавно говорил, что любишь меня, что мечтаешь о море, о кораблях. Лгал? Не справился с болью и решил покончить с ней раз и навсегда? Лишение себя жизни — величайший грех. Господь всегда даёт то, что нам по силам. Никогда сверх. Но ты решил быть сильнее Бога, хотел сотворить грех в моём доме, где ты — гость. Собирался тяжесть своей вины переложить на меня. Наказать меня? — Джованни говорил ровно, отрешенно отвернувшись в сторону, и безучастно наблюдал, как на серой стене играют тени подрагивающего света.
Он искренне спрашивал себя, как продолжить путь, если те двое, что даны ему в дорогу, не заслуживают ничего кроме презрения? Сначала они выясняли меж собой, кто из них раб, потом — кто из них нужнее, а сейчас и вовсе — один убедил другого в слабости и таким способом решил устранить с пути.
Халил затих, бессильно привалился к стене, будто потерял сознание, но продолжал скрещенными на груди руками обнимать себя. Внешне он оставался красивым, несмотря на то, что лицо его опухло от пролитых слёз. «Быть может, — раздумывал Джованни разглядывая восточного раба, — мне не хватает твёрдости аль-Мансура? Я пытаюсь с ними подружиться, принять как братьев. А они — мои слуги. Я стараюсь заслужить любовь и уважение, тянусь сердцем, а они ничего не понимают, кроме карающей руки и кнута. Вот выпорю завтра Али! А Халила… — воображение тут же предложило образ распятого на кровати Халила, но Джованни быстро отмел такие мысли, убеждая себя, что именно этим Халила точно не удивишь. Лишь тайное похотливое желание подсказало одну приятную вещь, которая для восточного раба уж точно станет наказанием.
— Халил, — Джованни, подхватив лампаду, встал во весь рост и позвал раба громким голосом. Тот вздрогнул и с трудом разлепил веки. — Поднимайся и пойдём наверх. Я дам тебе лекарство.
— Какое наказание меня ждет, мой синьор? — бесцветно прошептал Халил, но так и не двинулся с места, даже голову не повернул в сторону флорентийца.
— Суровое! — Джованни постарался сделать выражение своего лица пострашнее и выставил лампаду перед собой, однако восточный раб недвижимо продолжал сидеть в той же позе. — Тебе придётся потрудиться в следующий раз, чтобы убедить меня в искренности твоих стонов. Я приказал тебе подняться с пола и следовать за мной. Ты меня не услышал?
Халил, не отнимая рук от груди, сделал попытку разогнуть ноги в коленях, опираясь плечами о стену. Из прокушенной от сделанного усилия губы пошла кровь. Метнул злую молнию во взгляде в сторону Джованни. Флорентиец нахмурил брови, рассуждая, что сейчас настал тот самый момент откровения, когда истинная душа Халила проявит себя. Что сделает? Выплеснет вовне всю свою боль или, наоборот, признает поражение? Однако восточный раб не проронил ни слова, чуть качнувшись, сделал шаг вперёд, сжал ладони в кулаки, слизал кровь с губ, всё больше бледнея от переносимой боли. Сделал еще один осторожный шаг, в сторону, стараясь обойти Джованни, не прикоснувшись к нему. Проследовал к ступеням лестницы, медленно, будто торжественно вышагивая по парадному залу.
Флорентиец поднимался следом, заинтересованно следя за движениями мышц гибкого и обнаженного тела, которое он совсем недавно ласкал в сгустившихся сумерках. Оно продолжало волновать чувства, играть на струнах желания им овладевать и не только — познать, какие бури, прерываемые сотрясающими раскатами грома, таятся внутри него, пока не проявляя себя.
Халил замер на последней ступеньке, видно, раздумывая, куда следовать дальше в слепой тьме, наполняющей пространство под крышей. Посторонился, пропуская Джованни с лампадой вперёд себя.
«Наверно, будь Халил глупым рабом, — подумал Джованни, — то стал бы вымаливать у меня прощение на коленях еще внизу. А этот парень ведёт себя совсем по-иному! Ждёт, когда я первым нарушу молчание и прикажу ему что-либо сделать». И всё же вид чужих страданий выматывал душу флорентийца. Ему очень хотелось сбросить с себя маску внешней суровости. Михаэлис как-то признался, вспоминая первые дни их встречи, что сердце его переполнялось болью при виде обессиленного Джованни, с трудом добиравшегося до лежанки, но правильным шагом было сдержаться тогда и заставить возлюбленного пережить все трудности, чтобы потом тот почувствовал себя сильным.
Джованни, сохраняя внешнее спокойствие, подошел к кровати, поставил лампаду на пол, положил отобранный у Халила флакон обратно в свою сумку, принялся взбивать подушки и расправлять одеяло. Внезапный неприятный холодок скользнул по спине флорентийца. «Я забылся? — он бросил тяжелый упрёк самому себе. — Я, рыцарь перед моим Господом, подвязываю шоссы безызвестному рабу и иноверцу. Я должен был давно позвать Али, чтобы он прислужил мне. Но нет, я вновь ищу братских чувств, будто эти двое говорят со мной на одном языке и всю жизнь прожили в моём квартале».
Он встряхнул головой, отгоняя сонный морок, и понял, что ночь сыграла с ним злую шутку: прикосновение уставшей головы к подушке, на миг смежившиеся веки — и неизвестно, сколько бы еще длился этот сон. «Халил!»
Восточный раб лежал, свернувшись в тугой дрожащий комочек, прямо на полу рядом с зияющим провалом лестницы. Он не спал: сразу приподнял голову, как только Джованни склонился над ним.
— О, Господи, ты всё видишь! Я не помышлял так тебя мучить, Халил! Твоё место рядом со мной, на кровати, а не здесь, — Джованни помог подняться и уложил на спину, заботливо подоткнув под голову валик подушки.
— Умоляю, синьор, дайте воды! — прошептал восточный раб, замутнённым взором оглядываясь по сторонам, проявляя беспокойство из-за того, что сильная боль вновь овладела его телом.