На каменном заборе под солнцем разложили сушиться тюфяки и подушки. Аверардо, поддерживаемый Джованни под грудью, впервые был поднят с ложа и поставлен вертикально, чтобы можно было померить высоту костылей, которые следовало заказать плотнику. После того, как головокружение прекратилось, довольного больного посадили в кресло на кухне рядом с очагом, откуда он мог наблюдать за внутренней жизнью дома и занимать руки стручками, выхолащивая из них зёрна. Мешок бобов Джованни купил у проезжавшего мимо торговца сразу, как только они с Гвидуччо и Али в первый раз вышли из дома. Тогда же он вспомнил, что забыл спросить у болонца, есть ли у того деньги. Гвидо тяжело вздохнул и путано рассказал, что ему выдается месячное содержание банкиром, синьором Луиджи ди Кампи, но сейчас, после раздачи монет тем, кому он задолжал, остались лишь те запасы масла и муки, что прислала мать из Ронкастальдо.
— Нам придётся продать повозку или лошадь, или начать с осла. Впрочем, — Джованни бормотал про себя, задумчиво подсчитывая, в какую цену ему встанет прокормить еще два лишних рта, если их родственники не обеспокоятся и не подкинут звонких монет, — через два дня одному человеку тоже придётся выплатить мне содержание. — Повернув из дома направо, они вышли к церкви и старым воротам города, но не ступили под них, а проследовали под аркадой еще одной улицы к мастерской плотника. Затем они вернулись обратно, на ту самую длинную и широкую улицу, через которую и входили в Болонью. Она заканчивалась у огромной базилики святого Стефана, а по левую руку шумел ближайший к дому Гвидуччо рынок. Вскоре взятая с собой корзина оказалась полной. К середине дня помощники плотника принесли длинную лестницу, Джованни забрался на крышу, Гвидуччо застрял, замерев где-то посередине:
— Я боюсь высоты!
— Я тоже когда-то боялся, — проникновенно ответил Джованни, втягивая болонца наверх за протянутую руку. Посадил рядом, взглянул в ясные недоверчивые глаза. — До первого раза, когда пришлось самому слезать с крыши. Не жмись! Я тебе помогу.
Джованни на четвереньках двинулся вперед, к тому месту, где сильным ветром была сдвинута черепица и крыша давала течь. Гвидуччо закрыл лицо руками и со свойственной ему горячностью принялся творить молитвы Господни о спасении души. Пока Джованни прилаживал друг к другу стыки черепицы, чтобы вода беспрепятственно стекала вниз, болонец, распластавшись и упираясь ногами в козырёк слухового окна, крепко держал его за ноги. Они почти закончили работу на крыше, когда от плотника принесли костыли для Аверардо, и Гвидуччо, первый раз преодолев свои страхи, слез вниз по шаткой лестнице. Крышу починили весьма кстати — солнце в этот день намеревалось садиться в серые тучи. Джованни расплатился за товар и за аренду лестницы и прошел на тёплую кухню, ощущая, что всё-таки подмёрз на пронизывающем ветру, пригнавшем тучи со стороны моря. Там собрались уже все его товарищи, вольные и невольные, ожидая торжественного момента: Аверардо должен был встать сам, опёршись на костыли. Джованни посмотрел на безвольно обвисшие ступни своего больного, вздохнул и сказал, что волшебства не произойдёт, пока Аверардо веревкой не вытянет свои ноги так, что на них можно будет встать.
— Через два дня, — заявил флорентиец. — У меня получилось за день, я проявил усердие и перетерпел сильную боль. — Али поставил перед ним миску похлёбки и протянул ложку.
— Я тоже так смогу! — сверкнул глазами Аверардо, который с трудом скрыл обиду и разочарование за плотно сжатыми губами.
— На ужин можем запечь индюшачью тушку, — зашептал на ухо Али, — но в дровах остались толстые пни, а нам бы горячей воды приготовить и помыться с дороги.
Во время вечерней трапезы глаза Гвидуччо закрывались от усталости: он таскал воду от колодца, заполнял лохань, убирал порубленное в поленницу и собирал щепки со двора. Аверардо с трудом держал в пальцах ложку — он вытянул из колодца около двадцати вёдер воды. Его вымыли и уложили первым в самой большой комнате. Али согласился вновь разделить с ним кровать, чтобы не спать в одиночестве. Джованни зашел на кухню последним, искупавшись позднее всех, в одной исподней длинной рубахе, подвязанной поясом. Испытывать стеснение было не перед кем. Халил, весь день убиравшийся в комнатах, поэтому редко показывавшийся на виду, сидел на лавке к нему спиной. Джованни, проходя мимо, легко провёл ладонью сзади по его плечу. Восточный раб повернул голову, задерживая пытливый взгляд на лице флорентийца, усаживающегося с торца стола на расстоянии вытянутой руки.
— Халил, передай мне, пожалуйста, хлеб, — в этом жесте пальцы их соприкоснулись, и Джованни показалось, будто тысячи мурашек зашевелились под кожей, перебегая от кормчего к нему, проскользнув до самого конца плеча, и рассеялись по спине. Халил улыбнулся, обнажая узкую полоску зубов, прихвативших краями нижнюю губу. В свете лампады очертились ямочки на его щеках. Джованни чуть кивнул в ответ, тоже улыбаясь и испытывая смущение от того видения, что пронеслось перед его внутренним взором: затуманенные страстью глаза Халила накануне того дня, когда начался их путь из Флоренции. Сейчас восточный раб, с чисто выбритыми щеками, расчесанными волосами, перехваченными на затылке лентой, соблазнял и заставлял терять разум, наливаясь желанием, всего лишь одним жестом — прикосновением кончиков пальцев к губам, будто стирает некие следы, там оставленные. Флорентийцу сочные кусочки мяса уже не лезли в переполненный слюной рот — так вдруг захотелось побыстрее закончить с едой, вздохнуть с сожалением, что «плоть слаба», и насадить на эту самую плоть желанное тело, чтобы повторить всё испытанное тогда — натянутые и вибрирующие струны мышц, сдержанные стоны, зажатые в кулаках простыни, влажные от пота, разведенные в стороны бедра, призывающие проникать глубже и напористей. И в тоже время — трепетное и тщательно скрываемое ожидание поцелуев и долгих ласк.
— Ещё один полный трудов день?
— Они не закончатся, мой синьор, но я оставил на эту ночь достаточно сил.
Оказавшись в спальне, той самой, что над кухней и послужившей в первую ночь, но поверх широкой кровати, пропитанной ароматом лаванды и ладана, чтобы выкурить из неё стойкий запах плесени, Джованни почувствовал, что впервые не стремится доказать Халилу, что опытнее и мудрее, подчеркнуть свой статус «хозяина», что стала небезразличной даже поза, подходящая для обоюдного удовольствия.
***
[1] после смерти императора Священной Римской империи Генриха VII в 1313 году выдвинулись два претендента, двоюродные братья Фридрих Австрийский и Людовик Баварский.
========== Глава 4. Прогулка по городу ==========
От автора: представьте Флоренцию без Санта-Мария-дель-Фиоре, Милан без Дуомо, Рим без собора святого Петра… Это Италия в начале XIV века! И она совсем другая.
***
За окном синели предутренние сумерки и громко пели птицы. Джованни чуть приоткрыл глаза и лежал, вслушиваясь в темноту. Внезапно птицы смолкли, давая зазвучать переливам церковного колокола. С ним перекликался еще один — где-то вдалеке. «Сегодня же праздник!» — испуганно взметнулась мысль и опала зябкой дрожью внутри живота. Плечи захолодели и захотелось укрыть их тёплым одеялом, сползшим с тела. Джованни потянул на себя толстый край ткани, внезапно отмечая её гладкость и струящуюся легкость. «Это же…» — внезапная догадка пришла в голову и заставила улыбнуться от нахлынувшего наслаждения. Рядом завозился Халил, перевернулся с живота на спину, затем тревожно приподнялся, нащупал предплечье флорентийца и успокоенно выдохнул:
— Что случилось, мой синьор?