— Ничего, — Джованни придвинулся к нему ближе и натянул на себя одеяло до подбородка. — Откуда здесь шелковое бельё?
— Я в шкафу взял. Простыни не стал стелить, только наволочки и одеяло. А ты не заметил? Нельзя было? Я, — он запнулся от волнения, — не знал!
Джованни только оставалось посмеяться над самим собой: перед тем, как они уснули, флорентийцу было не до убранства кровати, лишь бы не скрипела, а громкие вздохи Халила, которые он плохо сдерживал, не разбудили бы соседей. Хотя и это стало весьма второстепенным, когда бисеринки пота упали со лба Джованни на щеку «сладкого кормчего», а тот постарался дотянуться до них кончиком языка и слизать. Теперь же, мысли пришли в порядок после умиротворяющего сна, и Джованни вспомнил, что именно в Болонье уроженцы Лукки держат самые большие мастерские по производству шелковых тканей, поэтому весь город купается в них: заказывает у портных одежды, яркие и приятные на ощупь, надевает исподнее и приготовляет кровати ко сну.
— Ты сделал всё правильно, — Джованни прижался губами к виску Халила и погладил по груди. — Хочу рубашку из шелка. Аль-Мансур отобрал у меня все дорогие камизы, что я купил себе в Авиньоне. Не понимаю: что ему, жалко было? Или хотел этим наказать?
— Значит, тебе не нужно, мой синьор! — убеждённо прошептал Халил, чем опечалил флорентийца. Он разочарованно отодвинулся от восточного раба, натолкнувшись на такое позорное приятие чужой стороны.
— Ну и пусть тебя разлюбезный аль-Мансур трахает! — Джованни обиженно повернулся на бок спиной к Халилу. Тот всхлипнул и обнял за плечо, прижавшись сзади. Некоторое время они молчали, пока восточный раб не решился заговорить:
— Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда. Я хочу видеть тебя красиво одетым и всем довольным. Но если твой халиф скажет: надень платье простое и неприметное, веди себя скромно и отправься в путь, то будешь ли ты требовать у него разрешить оставить при себе богато украшенную куфью? Повяжешь ли ты её по дороге, пока твой халиф не видит? В чём же ты упрекаешь бедного раба, которому халиф наказал о тебе заботиться и следить за тем, чтобы его повеления исполнялись? Я люблю тебя! — еще тише добавил Халил и поцеловал в выступающий позвонок у основания шеи.
Первая вспышка гнева давно прошла, и теперь Джованни лежал, упрекая себя в глупой несдержанности. Душу начинал терзать стыд, и чем больше он увеличивался, тем беспомощнее и нервознее становился флорентиец, который не мог признаться в слабости — попросить прощения. Размышления привели к тому, что он стал больше понимать Михаэлиса — того раннего, пылкого дракона, способного зажечься от искры ревности и долго потом раздувать угли в пылающем сердце. В комнате становилось светлее, и вновь в саду запели птицы. Джованни повёл усталым взглядом по затворенным ставням, внезапно осознавая, что все его дурные страхи и смутные мысли происходят лишь от того, что наступила Пятидесятница — великий праздник, а завтра становится днем, назначенным Мигелем Мануэлем. И оно непременно наступит, как бы Джованни ни сопротивлялся. Флорентиец развернулся, подмял под себя сонного Халила, перевернув на живот, и принялся его целовать, выплёскивая из себя внутреннюю боль и отчаяние, порядком затмившие разум. Восточный раб не сопротивлялся и был еще влажным, привычно прогнулся в спине, принял в себя и сквозь глухие стоны перетерпел болезненное соитие.
— Прости, если причинил тебе боль, — прошептал Джованни, откатившись в сторону и засыпая. — Я не знаю, что со мной.
Флорентиец пропустил утреннюю службу и был разбужен перезвоном колоколов, знаменующим её окончание. Он вытянул руку, но ощутил подле себя пустоту. События прошлой ночи вспомнились очень явственно, и Джованни охватило беспокойство: вдруг кормчий сейчас где-нибудь лечит больной зад и клянет судьбу, что попался ему в любовники бесчувственный насильник, которому нельзя отказать из-за рабской доли? Он еще раз погладил шелковое одеяло, откинул с постели в поисках следов крови на простынях. Затем оделся в камизу и шоссы, опорожнился в ночной горшок и поспешил на кухню.
Там за столом поджидали его спутники, которые вели шумный разговор на италийском о том, что следует купить на рынке, чтобы устроить праздничную трапезу. Джованни заслушался, стоя в дверях еще никем не замеченный. Аверардо полулежал на подушках в кресле, придерживая одной рукой свои костыли, с которыми не хотел расставаться, а второй вливал в себя красное вино из небольшого кубка. Перед Гвидо, сидящим за столом, тоже стоял кубок для вина. Судя по раскрасневшимся щекам Халила, который расположился напротив, вина досталось и ему. Только Али оставался трезвым в этой компании, стоял на табуретке, возвышаясь над всеми, держа в одной руке доску, а в другой — уголь, и пытался вывести первые буквы называемых продуктов. Все эти письмена предназначалось вручить Джованни сразу после насыщения утренней пищей, когда «хозяин будет самым добрым».
Флорентиец покашлял к кулак, являя себя, улыбнулся и направился к столу, занимая место рядом с Халилом. Тот сразу подскочил и принялся накладывать в тарелку кашу из небольшого котелка. Передал её через Али, а сам сделал вид, что занят перестановкой кухонной посуды. Джованни остановил взгляд на спине своего кормчего, но ничего не сказал, решив не выдавать всем присутствующим, что между ним и Халилом пролегла тёмная тень.
— Сегодня в городе праздник, — нарушил молчание Гвидуччо, — я пойду гулять, вернусь поздно.
— Хорошо, — спокойно ответил Джованни, соскребая остатки каши со дна. Али с гребнем в руках пристроился у него позади и разбирал спутанные пряди волос. — Ты сможешь нам показать город? А то мне завтра нужно встретиться с одним человеком, а я не знаю даже, в каком направлении искать его дом.
Гвидуччо сделал вид, что глубоко размышляет, не повредит ли просьба Джованни его планам, потом лицо его прояснилось, и он махнул рукой:
— Так и быть! Проведу вас по городу, только обратно будете возвращаться сами. Денег дашь?
— Эй, а меня в доме одного оставите? — воскликнул Аверардо, но больше в шутку, чем обиженно.
— Ноги по ночам болят? — повернулся к нему Джованни.
— Иногда, — признался Аверардо, — когда пытаюсь повернуться на бок. Устал я уже на спине спать! Но отвар твой помогает, быстро засыпаю.
— Вот у тебя есть теперь день, чтобы вытянуть стопы. Никто не будет видеть твою боль. Поэтому не переживай — вечером посмотрим, что получилось, и я тебя буду ставить на ноги. Договорились?
— Мой синьор, я могу остаться с Аверардо, — Халил повернулся к ним лицом, стараясь не встречаться взглядом с Джованни.
— Нет! — резко оборвал его флорентиец даже стукнул ладонью по столу. — Синьор Гвидо любезно предложил сопроводить нас по городу, — Гвидуччо засиял от удовольствия, услышав такие слова, хотя вопрос про деньги так и повис в воздухе, — и мы будем ему за это очень благодарны, — Джованни посмотрел на Али. Мальчик был счастлив, что не будет сегодня сидеть в четырёх стенах. Лицо Халила ничего не выражало, и это вызывало в Джованни раздражение. Он опять не понимал, какой такой «страшный» поступок совершил, чтобы восточный раб замирал наподобие статуи. Последнее соитие можно было счесть насилием, но если бы Халил воспротивился или хоть жестом или словом указал, что не хочет. «Он же раб! — всплыли в памяти Джованни слова, от которых делалось тошно. — Али поможет объясниться».
— Деньги! — напомнил Гвидуччо.
— Завтра будут, — пламенно пообещал Джованни, хотя совершенно не собирался рассчитываться с чужими долгами. — И ты не забывай, что Аверардо нужно каждый день кормить мясным бульоном. Продадим повозку и лошадей, дождёмся синьора Аттавиано.
— Хотя бы одну лиру [1]! — Гвидуччо сложил руки в молитвенном жесте, и с облика его можно было писать фреску с изображением святого брата-минорита, отвергающего всё суетное.
— Хорошо, — согласился Джованни, — ты нам во многом помогаешь, дам две лиры с условием, что самостоятельно дойдёшь до дома.
Они вышли из дома на узкую улицу, построенную, по словам ронкастальдца, богатыми выходцами из ближайших деревень, захотевшими иметь дом в большом городе. В то время вторая линия крепостных стен была уже заложена, поэтому сады и огороды продали для создания «нового города». Так и появились кварталы, которые шли от главной улицы к базилике святого Стефана в юго-восточном направлении, до дороги в Равенну и новых ворот второго круга стен — башни святого Виталия.