Ненависть, яростная и неутолимая, когда он понял, что Джованни его переиграл. «Почему он так со мной?» — Флорентиец опёрся о каменную кладку перил моста и опустил голову, наблюдая за водоворотами в глубоком ручье, бывшем недавно городским рвом. Здесь, под стенами, никогда не бывало солнца. Вода была черной и отражала лишь светлый купол бездонного неба, серые камни и покрытый рябью силуэт. — «Я же ничего ему не сделал! Это Михаэлису стоило бы наказать меня за обман и неверность. Что сотворил бы он, если бы узнал?»
Глубокая складка залегла между бровей сильно похудевшего, но такого драгоценного лица. В темных глазах вспыхнуло оранжевое пламя:
— Договор есть договор, можно и не откладывать исполнение.
Джованни поднял голову и опять посмотрел на тень позади себя. Нет, она не только разделяла его с прошлым — она его уничтожала! Обратного пути нет, так решил Господь, который не дал погибнуть в буре. Показал соблазн, и Джованни соблазнился. Якуб сидел над ним, мечущимся в горячке, и разговаривал с Господом, вымолил у него жизнь, вылечил. Ради чего? Враг убит, брат Стефано отомщён, мавры помогают, разбойники обходят стороной, даже горящий дом не обрушился прежде, чем Джованни успел невредимым из него выйти.
— Синьор, идем дальше! Чего стоять и по-пустому в воду плевать? — Али принялся теребить его рукав. — Я есть хочу!
— Ох, забыл! — Джованни улыбнулся и виновато посмотрел на мальчика, вытягивая из сумки завернутую в тряпицу медовую вафлю [1]. Он поднял голову выше, но стоящий рядом Халил быстро отвёл взгляд и вздохнул. — Поделись с Халилом, а то мы сегодня с ним в ссоре.
— А что случилось? — Али искренне удивился и принялся раскачиваться из стороны в сторону, поворачиваясь то к одному своему собеседнику, то к другому. Обычно он знал всё и про всех, а нечто оказалось от него скрытым. — Рассказывайте!
— Не сейчас! — воспоминания всё никак не отпускали, и флорентиец, чтобы хотя бы немного от них отрешиться, зашел обратно в город, но выбрал направление не к Главной площади, а свернул налево и прошел длинной улицей из деревянных домов, тянущейся вдоль стены. Она кончалась глинистым берегом, поросшим осокой. Здесь текла речка Апоза, проходя через весь город, ныряла под низкую арку в стене и сливалась с Мельничным каналом. Разливы её весной размывали берега и подтапливали близлежащие дома, поэтому болонцы вбивали в землю деревянные сваи. Весь уличный мусор, нечистоты, рыбья требуха и внутренности забитых животных в дни рынка сбрасывались в Апозу, а затем вымывались из города прочь. И всё же черный ил и зелёная ряска у берега, нагретые летним солнцем, заставляли воротить нос. Единственные мостки через реку были переброшены на другой берег у церкви святого Мартина. Здание храма с высокими стенами, длинными узкими окнами и небольшими контрфорсами прочно стояло на твердой возвышенности. Здесь река делала поворот и уходила к центру города, поэтому дома жались к её берегам плотнее, но перед их входами улица не была замощена камнями, а лежали деревянные настилы.
Перейдя реку по мосткам и остановившись у церкви, Джованни немного пришел в себя. Близость к храму успокаивала бешено колотящееся сердце, хотя плечи еще и были сведены непомерной ношей страха и неуверенности в себе. Однако выпячивать наружу свои терзания показалось флорентийцу неуместной слабостью. Своим прошлым он ни с кем делиться не хотел.
— Ну, — Джованни дождался, когда Али с Халилом, догонявшие его, подойдут достаточно близко, и обратился к мальчику, — я был груб и теперь не знаю, как попросить прощения.
— Хозяин, тебе что, твой резвый и игривый петушок весь разум выклевал? — изумился Али и всплеснул руками. — Просить у раба прощения? Ты что, его за равного себе держишь? Халил, — он повернулся к восточному рабу, который стоял рядом с понурыми плечами и кусал от волнения губы. — Ты что себе позволяешь?
Мимо них прошли трое мастеровых, тащивших на себе лестницы и мешки с инструментами. Пришлось посторониться, прижавшись к стене церкви.
— Нашему хозяину не нужно ни за что просить прощения, — уверенно отозвался Халил, когда улица вновь опустела, — это я проявил дерзость и решил, что волен говорить всё, что придет на ум. Больше такого не повторится! Я раб, и хозяин использует моё тело, как захочет и когда пожелает. — Он сделал шаг вперед, приблизившись к Джованни, но глаз не поднял. — Простите меня, мой синьор, что стал причиной твоего огорчения сегодняшним утром. Я с радостью приму наказание, если это сможет всё исправить.
Флорентиец застыл, не зная, что ответить. Он потерял связующую нить, тот хрупкий мост, что был воздвигнут между ним и Халилом, рухнул в одночасье, и они оказались по разные стороны берегов. Слёзы покатились по щекам восточного раба, и их поток становился сильнее с каждым мгновением. Джованни смыкал губы, не находя нужных слов. Али молча доедал остатки вафли, задумчиво разглядывая своих товарищей. Солнечный свет закрыло набежавшее облако, и тени стали еще чернее.
— Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда, — горячечный шепот проник в уши.
— …И всякий раб не должен любить своего хозяина, но преданно предугадывает его желания, и нет ему большей радости, чем их исполнять, — раздался в голове голос аль-Мансура.
— Тебе знаком этот человек? — с удивлением спросил Якуб.
— Нет! Просто показалось! — убеждённо ответил Мигель Мануэль. — Такой безнравственный человек не может быть учеником моего брата. Он — всего лишь дерзкий раб!
Руки Джованни взметнулись, заключая Халила в крепкие объятия. Флорентиец держал восточного раба, прижимая к себе, пока тот не оставил робких попыток отстраниться.
— Если ты — раб, то и я раб, такой же как ты, — губы Джованни едва касались раскрасневшегося уха его товарища. — Только играю роль хозяина. Если же я свободный, то и ты — свободный, как любой человек в этом городе. Я вспомнил, что ты мне сказал прошлой ночью. Говори эти слова всякий раз, как захочешь. Эти слова — не раба, а свободного человека, и мне приятно их слышать, — он гладил Халила по спине, волосам, ожидая малейшей искры отклика в теле, но если можно было бы представить чуть дышащий камень, то именно в него превратился восточный раб. — Ну же! Не молчи! — Джованни встряхнул его за плечи и их взгляды наконец пересеклись. И сквозил в чёрных зрачках Халила всё тот же упрёк, что столь красноречиво взывал к душе и во Флоренции:
— Мой синьор такой переменчивый, как самум [2]. Налетает и опустошает, высушивает колодцы до дна. Потому мы держим их закрытыми, а ворота садов затворёнными. Я умею говорить с ветром, я умею говорить с морем. Они никогда не обманывают. Не совершают того, что сами же осуждают. Не винятся. Так делают только люди, которые не боятся прогневать Бога. Злые джинны нашептывают им, делая одержимыми.
— Не эти! — воскликнул Джованни, досадуя и перебивая, да так громко, что на противоположной стороне улицы открылось окно, и простоволосая горожанка, прижимающая младенца к груди, злобно шикнула на него. — Проклятье! — прошептал флорентиец и быстрым шагом двинулся к соседнему переулку, увлекая за собой товарищей, и остолбенел от неожиданности.
Те улицы, по которым вёл их Гвидуччо, были пустынны, а в этом квартале кипела жизнь: были открыты лавки, бегали дети, женщины набирали воду из источника, поперёк улицы сушилось цветастое бельё и слышалась незнакомая речь. У многих домов не было портиков, а вторые этажи нависали над улицей так низко, что их подпирали колоннами из толстых деревянных брусьев, и казалось, что каменные здания стоят неровной цепочкой. Двери и окна лавок украшались здесь цветной плиткой, в которой иногда угадывались письмена — ровные палки с закруглениями и точки, встроенные в цветочный орнамент. Окна здесь закрывали решетчатые ставни, искусно выточенные или собранные из множества тонких, перекрещенных между собой дощечек. Женщины носили широкие, плетённые из нитей и бусин пояса под грудью, а на бедра подвязывали платки, узлами спереди. Мужчины на голову надевали шапки с выпущенными свободными концами ткани и ими могли прикрывать шею и подбородки. У некоторых были светлые бороды, а другие по смуглоте лиц и чёрным волосам вполне сошли бы за родственников Халила. Именно двое таких мужчин, которые сидели в плетёных креслах в тени портика с глиняными пиалами в руках, расписанными сине-зелёной глазурью, и обратились к восточному рабу, окликнув его на незнакомом языке, пока Джованни оглядывался, размышляя, куда же он попал [3].