Мигель Мануэль весьма красноречиво пытался выпроводить своего гостя вон. Джованни встал со скамьи и поднял испытующий взгляд на синьора Гвиди:
— Мы не договорили, синьор. У меня есть четыре седмицы, чтобы получить диплом. Если вы задумали обмануть моего господина, то следует помнить о последствиях лично для вас и вашей семьи. Аль-Мансур не из тех, кому можно пообещать и не выполнить. Пока свои денежные обязательства по отношению к моему пребыванию в Болонье вы ограничили бумагой. Однако питаться я ей не смогу, даже в пост. Я не хочу делить комнату с вашим постояльцем, но ежедневно буду посылать мальчика за едой, которая мне причитается. Я даю вам день на размышления, а завтра приду в университет, где вы мне расскажете подробно, каким образом я сдам экзамен и стану мастером. Доброго дня!
Джованни вежливо поклонился побелевшему от страха и еле сдерживаемого гнева Мигелю Мануэлю и, не дожидаясь, когда хозяин дома его проводит, самостоятельно спустился на улицу и вышел из дома. Али и Халил дожидались в тени портика дома напротив. Глаза и лицо у восточного раба были припухшими от слёз, мальчишка здорово постарался в злословии. Джованни смерил своих спутников злым взглядом и, даже не позвав за собой, отправился в сторону главной площади. Халил плёлся сзади, стараясь не отставать, Али, напротив, попытался несколько раз забежать вперёд и заглянуть в лицо, ожидая, что флорентиец остановится и что-нибудь расскажет. Однако Джованни делал вид, что ничего этого не замечает. Попав в толпу, продолжающую праздничные гулянья, спутники Джованни схватились за его одежду с двух сторон, чтобы не потеряться. Флорентиец же нарочно не спешил вернуться домой: угостился жареными колбасами, попробовал кислого вина, что щедро раздавалось гильдией виноделов, купил с собой еще медовых вафель, понаблюдал за акробатами, станцевал тарантеллу, пока нижняя камиза не прилипла к телу, тесно шептался с двумя девушками, настойчиво приглашавшими его встретиться позади башни Азинелли, и обнимал их за талии.
— Синьор, синьор! — перед Джованни возник Али воплощением ангельской кротости.
— Чего тебе, мальчик?
— Меня жена твоя прислала. Сказала, что лекаря нашла: чесотку твою на члене вылечить!
Девушки испуганно отшатнулись от флорентийца. Джованни покачал головой, вздохнул и закатил глаза к небу:
— Научил на свою голову! Ладно, пойдём домой.
Али и Халил, взяв под локти с двух сторон, увели еще опьяненного весельем Джованни с площади. Аверардо встретил их с огромной радостью, показал, что научился вставать с кресла, опираясь на костыли, и может уже самостоятельно передвигаться по кухне, хотя на то, чтобы преодолеть расстояние в десять шагов, приходится затрачивать все силы, а потом отдыхать. До сумерек Джованни занимался упражнениями с Аверардо, заставляя того наклоняться к земле, напрягать мышцы живота, поднимать ногу, лёжа на боку, и долго удерживать на весу. Выжал из него все силы до последней капли и помог дойти по постели, где Аверардо тут же начал быстро засыпать.
— Эй, когда ждать твоих из Кампеджо? — Джованни потормошил юношу за плечо.
— Лоренцо жди. Отец должен послать его. Сам сюда не сможет приехать. Дня через три, — с трудом ответил Аверардо сквозь сон.
Джованни оставил в комнате одну лампаду, а сам спустился обратно на кухню, где сидели Али и Халил над остатками ужина и по разные стороны стола. Флорентиец налил себе вина в кружку и опустился на скамью рядом с Халилом:
— А теперь я готов с вами поговорить. Али, — он строго посмотрел на мальчика, — ты считаешь себя свободным и по статусу выше, чем Халил, — тот кивнул, — и поэтому можешь унижать и обижать раба словами, высмеивать его желания и чувства. Но я — тоже раб. Раб аль-Мансура. Если бы мы были не здесь, а на его корабле, то моё положение было бы точно таким, как у Халила, — Джованни приобнял восточного раба за плечи и прижал к себе. — Значит, ты можешь так же относиться и ко мне? Дерзить, не слушаться и считать, что мы у тебя в услужении? Так?
— Нет! — Мальчик встрепенулся и замотал головой. — Ты, синьор, другое дело!
— Какое? — продолжил допытываться Джованни. — У нас один общий хозяин, аль-Мансур, которому мы все служим. Получается, что его слово выше всех. Он выделил из нас троих меня, я сейчас представляю его слово и его волю и отвечаю перед ним… и только перед ним за все поступки, которые совершаю. И если кто-то из вас, — Джованни повернул голову к Халилу и встретился с ним взглядом, — говорит мне: «аль-Мансур тебе это бы не позволил, так не делай», значит, ставит себя вровень со мной. Осуждает мои поступки и напоминает, что я раб, а значит — все мы, трое, равны. И каждый может указывать своему товарищу. Понимаете мою мысль?
— Синьор, ты сейчас наш хозяин! — радостно заявил Али. — Но я же этого никогда не отрицал!
— Верно, — согласился Джованни, — я синьор, а вы оба — мои слуги. Но между собой вы равны! Свободный или раб — будете выяснять на корабле аль-Мансура, а здесь, на христианской земле, будет так, как я сказал. Ни один из вас не будет обижать своего товарища, а меня будете почитать как главного.
— Я не понимаю, синьор! — растерянно произнёс Халил, попытавшись отстраниться, но Джованни держал его крепко, потому что именно в нём видел причину своего беспокойства. — Я стараюсь, подсказываю, забочусь о тебе, но что я делаю не так? — у Халила вновь дрожали губы. Его душевное расстройство сейчас, казалось, достигло немыслимых пределов.
Джованни ласково погладил восточного раба по щеке, мысленно призывая к спокойствию:
— Халил, ты сейчас очень важен для меня: на твоём примере я должен понять, как чувствовал бы себя Франческо Лоредан, бывший раб, оказавшись свободным? Как вести себя с другими? Но пока вижу, что только слёзы лить или падать на колени после любого слова недруга или злопыхателя. Разве этого ждёт от меня аль-Мансур? Разве в этом было твоё предназначение, когда ты взошел на корабль и отправился в путешествие? Ты начал рассказывать о жизни раба в доме хозяина. Я тебя внимательно выслушал и всё запомнил, но глаза Франческо должны были видеть больше: города, людей, обычаи. Разве не понимаешь? Аль-Мансур назвал тебя «бесценной жемчужиной». Я тогда подумал: неужели искусство кормчего может так дорого стоить? Теперь понимаю, — Джованни улыбнулся и повернул голову к Али, ожидая его ответа.
Тот сначала надул щеки, изображая обиду, но затем лицо его разгладилось, и в глазах заплясали весёлые огоньки:
— Это хорошо, синьор, что ты решил оставить при себе Халила! Я к нему уже привык. Ладно, не буду больше над ним смеяться, раз ты об этом просишь. Теперь скажи, даст тот человек, к которому мы сюда пришли, то, что обещал? Это важно!
Джованни задержал на Али внимательный взгляд, внезапно понимая, что мальчик получил некоторые наставления и знает больше, чем говорит:
— Хочешь узнать, нужно ли тебе разыскать генуэзца Пьетро Томазини? Пока нет. Я думаю, что справлюсь с синьором Гвиди сам. Он хочет, чтобы я написал и завтра отдал письма для его брата, где описываю свою жизнь в Болонье за пять лет. Письма, конечно, часть договора. Важная часть, но у меня есть сомнения: давать ли в руки человеку, который может обмануть, такую ценность? — Джованни задумался, прислушиваясь к ответу своего сердца, неровно забившегося в груди. Даже дыхание перехватило, когда он представил, как будет выводить строки «пишу тебе, amore mio», порочные и лживые. Представил, как лицо Михаэлиса озарится радостью при чтении этих строк.
— Халил? — внезапно обратился с вопросом Али к восточному рабу.
Тот вздохнул и вновь ответил так, что смысл пришлось угадывать за витиеватостью образов:
— Один мой хозяин, человек, привыкший распознавать обман, говорил так: если и придётся падать с высокой башни, то имей крылья, спрятанные в рукаве. Напиши, сохрани, преподнеси подарок при завершении честной сделки.