— Мой флорентиец, я даже не понимаю, о чём ты толкуешь, — Халил приобнял Джованни за шею, и он с удовольствием уткнулся лицом ему в живот, отдаваясь ласковым движениям пальцев, скользящих по затылку.
— Халил, прекрати его жалеть и оглаживать. Мы не договорили. Я тоже ничего не понял! — с Али еще не слетел его боевой настрой.
— Али, мы должны друг другу доверять, — обратился к нему восточный раб. — Если я поведу лодку, будешь ли ты спрашивать, почему я выставил этот парус и именно вот так? Когда ты принесёшь воду из источника, буду ли я спрашивать, насколько чистая вода и нет ли в ней яда? Флорентиец поступает так же.
«Ты такой тёплый, живой. Мой. Спасибо тебе, мой ласковый, за защиту», — Джованни высвободил голову, в свою очередь обнял Халила, прижался, опустил взгляд:
— Почему ты босой?
— В сапогах жарко, а сандалии я потерял в дороге, мой господин.
— Плохой я хозяин…
— Хороший, очень хороший…
— Опять лишние траты! — проворчал Али, вмешиваясь в их разговор и успокаиваясь. — Давай я лучше украду? — он метнул озорной взгляд на Халила и поиграл бровями, но затем вновь принял серьёзный вид. — Ладно, я уже понял — получу плетей.
***
Через три дня в город привели четырех разбойников, что грабили путешественников на дороге. Лоренцо, в легких доспехах, торжественно держась на лошади и возглавляя отряд, передал их, закованных в цепи, Народному капитану на Главной площади и заслужил устную благодарность от имени народа Болоньи. Преступников потом публично секли плетьми и повесили на кладбище, собрав немало зрителей. Джованни узнал о приезде Лоренцо уже вечером, когда вернулся домой, а о казни разбойников — еще раньше, от синьора Луцци, который принялся тайно хлопотать, чтобы трупы передали ему для изучения. Рекомендация Мигеля Мануэля сыграла свою положительную роль: синьор Луцци предложил прочитать его книгу, а затем ответить по ней подробно, но главной ценностью нового ученика признал спокойное и заинтересованное отношение к виду свежих внутренностей и мяса.
Лоренцо уже успел переговорить с Аверардо. Синьор Аттавиано разрешил остаться сыну в Болонье до своего выздоровления и прислал в помощь двух служанок — жену Лоренцо и её сестру. Лошадей и повозку у Джованни честно выкупили вместе со сбруей и назначили содержание в пять золотых флоринов в неделю за лечение Аверардо и полное обеспечение едой лекаря и его слуг. Гвидуччо пообещали выпороть от имени дяди и матери, если он еще раз будет замечен праздношатающимся по ночному городу. На юношу больше нападал Аверардо, а Джованни, наоборот, защищал: «Общение с товарищами, — говорил он, — это часть жизни в Болонье. Если Гвидо останется запуганным деревенским парнем, не способным за себя постоять, если будет смотреться беззащитным агнцем посредь стада, то никогда не добьётся уважения. Пусть лучше знает, что за удовольствия придётся платить трудом». Лоренцо уехал после Дня Святой Троицы [2].
Появление новых людей в доме означало и то, что придётся соблюдать осторожность в любовных отношениях с Халилом: закрывать дверь комнаты, в которой они жили, стирать простыни самим, сдерживать стоны ночью или днем во время соития. Однако жизнь в одном месте влияет и на окружение: мелькнувший солнечный луч в дороге привлечет меньшее внимание, чем яркое солнце, что ежедневно выходит из дверей и спешит по своим делам. И у Джованни, и у Халила появились поклонники и поклонницы. Флорентийцу улыбались девушки у источника, одна из кружевниц выходила из мастерской у ворот святого Виталия и долго стояла, встречая и провожая взглядом, пока он не скрывался за толщей стены башни старых ворот. И были такие, что внезапно появлялись на пути, выхватывая разум из зыбких и туманных чертогов, наполненных крючками букв, что-то говорили или протягивали в дар. Джованни привычно улыбался, кратко отвечал, обычно — «Спасибо» или «Джованни», рассеянно выслушивал тщательно приготовленную речь об имени и имени отца, о том, где расположен дом и чем занимается семья. Многообещающе улыбался, говорил о том, что «по воле Господа, они еще раз обязательно встретятся», и спешил укрыться в стенах факультета, где если о нём и вздыхали, то делали это не столь явно. Халила поджидали на рынке, куда он отправлялся по утрам, сопровождая Марию и Ричевуту. Его восточная внешность привлекла, прежде всего, близких к этой народности торговцев, знавших мавританский, и ромейцев, которые быстро определили в Халиле раба для утех, странным образом попавшего в Болонью. Женщины, предупреждённые Джованни, отвечали, что слуга принадлежит уроженцу Флоренции, и за любые непристойности, высказанные на людях, придётся платить штраф, а они — засвидетельствуют.
***
[1] Мигель Мануэль различает эти два понятия.
[2] Воскресенье, 7 день по Пятидесятнице, в католическом обряде идёт разделение этих двух праздников. По текущему времени повествования — 25 июня.
========== Часть 9. Ожерелье голубки ==========
От автора: «Ожерелье голубки» — трактат Ибн Хазма (994-1064), жителя Кордобы, в главах которого рассказывается об искусстве любви к юноше. Я намеренно трогал эту тему по чуть-чуть: столкновение «восточного» и «западного» менталитетов, их в чём-то схожего, но и очень разного отношения к любви, чувствам, встречам, расставаниям или томлениям в разлуке.
Культура Востока сохранила много гомоэротической поэзии. Именно эротической, поскольку в большинстве воспевались «кипарисовый стан», «розы на щеках», «родинки», «светлый лик» и вполне невинные желания: обнять, целовать в шею, пить вино из губ, развязать пояс. В редких случаях доходило до скромного «соединиться», хотя после описания поэтом своего восхищения красотой и желанием её потрогать, вполне можно предположить, что этим всё дело не заканчивалось. Резюмирую коротко: 1. запрет существовал между мусульманином и мусульманином, хотя было множество хадисов, его по-разному толковавших; 2. мужчины женщин видели не часто (все дамы были укрыты покрывалами и кому-то принадлежали), поэтому восхищаться было нечем; 3. немусульмане (рабы), мальчики, евнухи, воины — были более всех доступны, чтобы проходить отбор на кандидатуру «Краса Востока», их лица и тела были открытыми; 4. большая широта для выбора, соприкосновения и общения — жизнь в городах, военные походы, торговые пути; 5. со взрослением (появлением бороды) восхищение не прекращалось: андрогинный нестареющий евнух — это идеал, но чисто выбритый молодой человек, следящий за собой, лет до тридцати еще тянул на «мальчика»; 6. фокус поэзии был исключительно направлен от лица взрослого мужчины на юношу, т.е никто не вспоминал былое: «ах, какие мне пели газели, когда я был еще молод!»; 7. в отношения между любовниками не встраивалась общественная иерархия: большинство красивых мальчиков были рабами, слугами, но не членами общины; 8. в задачу «мальчиков» входили флирт, умение привлечь к себе, показная женственность, соблазнение; 9. мнимым ли было это «любовное томление»? Скорее всего да. Всех, кого можно нагнуть, можно нагнуть и без лишних песен. Однако насилие не поощрялось общественным мнением. Было приличнее говорить: «мой друг влюбился в мальчика, а теперь страдает, как прекрасно это чувство!».
К чему я всё это веду? У меня есть четыре героя, которые объяснялись Джованни в любви. Каждый по-разному. Трое из них «выпали» из основного действия, и читатели не слышали от них вестей уже полгода по времени повествования. Это Михаэлис, Готье де Мезьер и брат Доминик. Четвертый герой — Халил, о внутренних переживаниях которого известно только с моих слов (автора), но самого героя мы еще не слышали. Поэтому я делаю эту «вставочную» главу и обращаю внимание на календарную середину лета: 15–17 июля (суббота, воскресенье, понедельник).
***
Халил
Он вновь уходит, проснувшись с первыми лучами солнца. Шепчет: «Спи, обо мне позаботятся!». Целует в щеку и уходит. Там, за тяжелой дверью, с толстыми железными петлями, скрываясь за колоннами, каменными углами домов и глиняными крышами, что-то происходит. Неведомое и оттого пугающее. Мои глаза ловят каждое движение пальцев над пряжкой пояса, поворот головы в поисках плаща, изящный изгиб спины, позволяющий склониться и надеть башмаки, пристальный прощальный взгляд, скрытый вьющимися прядями волос, упавших на лоб. Его голос, что бы он ни прошептал напутственно, вызывает волнение в груди и сладкий восторг, будто подставил я губы навстречу медвяному нектару, стекающему по бархатному лепестку лилии. Когда нет его, то охватывает меня печаль, и стоит кому-нибудь произнести имя моего возлюбленного, как теряю я дар речи, умолкаю надолго, замираю в растерянности. Ожидание вечера утомляет за день так, что не чувствую я в себе способности к жизни, постоянно хочется спать в прохладной темноте и тишине, чтобы даже возня птиц, свивших гнезда под крышей, не беспокоила недвижимые воды моего уединения.