Стук двери, которую ты закрываешь за собой, порождает внутри меня замешательство: что я могу рассказать о том, как провёл день? Как поделиться с тобой возбуждением своего сердца, которое знает, что ты пришел? Усталый, проголодавшийся, равнодушный ко всему. Тебе хочется сидеть, утопив взгляд в чернеющем небе, а мне — обнять тебя, слить твой свет со своим в одной точке бесконечного пространства, что опускается куполом над нами, и промолвить: «Соединение — это встреча двух планет в одном градусе, а стеллиум — трёх и более [1]». Но ты не впускаешь меня, не притягиваешь, хотя и входишь в мой сад, ворота которого держу я всегда открытыми. Я соглашаюсь.
Зачем же ты разбудил во мне то, что умерло давно и должно было остаться таковым? Зачем вызвал жизнь в цветке чресл моих и заставил взрастить сад? Ты не слагаешь песен, не утруждаешь себя строкой газели. Молчишь, и при взгляде твоём меня охватывает трепет. Я не понимаю, что хочешь от меня? Мои слова иссякли до немоты, как в источнике, исторгнувшем воды и выпитом до капли, но так и не утолившем жажду.
Пару дней назад мне захотелось умереть от стыда, когда человек с базара по имени Юсуф, что красноречием своим смущал меня каждый раз, как видел перед собой, пришел к тебе и предложил за меня много денег. Почти столько, по словам Али, сколько находилось в одном из мешочков, взятых тобой из тех, что дал аль-Мансур. Ты мог бы запросто вернуть себе утраченное, но отказался. Как же я еще могу послужить тебе? Ведь нет пока обещанных кораблей.
Сейчас ты запретил мне выходить из дома. Я очень рад, что настолько дорог тебе. Али только посмеялся и предложил закрыть моё лицо, как женщине, и не снимать покрова, пока не дойдём до моря. Ты же ответил ему: красота тела дана Аллахом не в наказание, а в испытание: хорошие и чистые сердцем находят в ней источник вдохновения, а злые и охваченные демонами — причину собственного греха, за что будут наказаны. Но какое откровение находишь в красоте ты, такое совершенное существо, что милостью Аллаха предстало на моём пути?
Ты сказал: потерпи еще немного, и я больше никуда не уйду. Я верю. Но тебя нет рядом.
Михаэлис из Кордобы
Женщина разглядывала его недоверчиво, и в то же время с любопытством и долей какой-то надежды:
— Я знаю о тебе намного больше, чем мои сыновья. Понимаешь?
Однако Михаэлис плохо её понимал: здесь все говорили иначе, и звучание благородной латыни казалось настолько испорченным, что смысл удавалось уловить только после медленного повтора каждой фразы.
— Когда придут Пьетро с Райнерием, — продолжила Фиданзола, — то смогут помочь. Нужно подождать.
Синьора Мональдески вернулась сегодня из церкви раньше всех, неожиданно вспомнив, что вчера поставила тесто, которое давно подошло и может закиснуть под жарким солнцем. У дверей она обнаружила незнакомца. Не нищего, а хорошо одетого, с большой заплечной сумой из воловьей кожи, и обрадовалась, что седмица началась благоприятно с новым денежным постояльцем. Пока тот не назвал своё имя и город, из которого прибыл.
В этот год весна так же пришла с запозданием, как и наступил праздник Пасхи. Михаэлис ждал доброго известия на Рождество, затем на Крещение, с отчаяньем — на Благовещение [2], но Джованни не отвечал ему на письма, посланные через Беренгария, а новых скопилось так много, что деревянный резной сундучок, стоявший всегда рядом с кроватью, не желал вмещать их все. Долгое время удавалось удерживать себя приятными воспоминаниями и грёзами, как наяву — будто роза еще цветет в саду. Однако со временем колючий терновник, застилающий ясный свет, всё более разрастался, окружал поблёкшее и выцветавшее в памяти сокровище, пронзая сердце острыми шипами, связывая, спутывая, не давая вздохнуть. Тяжелые сны, проносившиеся в ночной тишине, внушали еще больший страх: опасность, связанная с морем, довлела над Михаэлисом с тех пор, как он оплакал своего учителя Арнальда. И сейчас — серые тучи и чёрная вода, разделяемые лишь пронзительными криками чаек, топили в своих глубинах возлюбленного: бледного до синевы, помертвевшего, с закатившимися глазами, недвижимого.
Пришлось хитростью внушить идею епископу Бернарду — отправить посыльного в Авиньон и узнать там о здравии Джованни Мональдески, которого гильдия нотариев Агда отметила своим доверием. Монах вернулся только к Пасхе, в страстной Четверг, омрачив своим печальным известием жизненный свет Михаэлиса. Джованни не видели с конца зимы, хотя брат Доминик уверял, что отправил нотария в Марсель, довершать дело спиритуалов. Однако работники канцелярии тайно поведали посланцу, не скрывая своего недовольства, что брат Доминик и сам не знает, где сейчас может быть флорентиец, потому что после его отъезда ходил мрачным, потеряв покой и сон, а затем утешился долгими прогулками верхом, но так и не оправился. Всю весну переписка с Марселем не прекращалась, но имени Мональдески в ней не было.
Тогда Михаэлис решил, что Джованни попросту сбежал от домогательств брата Доминика во Флоренцию, и всё теперь идёт по тому плану, что был намечен ранее — университет Болоньи. Смущало лишь то, что Джованни не давал о себе знать, а через четыре седмицы после Пасхи, в самом начале лета пришло письмо от Мигеля Мануэля, но и он ни словом не обмолвился в нём о Джованни, лишь красочно описал своё путешествие на Майорку, вызвав строками письма старые, бередящие сердечные раны воспоминания.
Майорка была ближе, чем Авиньон — всего лишь четыре дня пути при попутном ветре в парусах, а гостеприимный дом Якуба с радостью принял бы давнего знакомца. Михаэлис понял, что нужно решаться и изменить свою судьбу: если он останется в Агде бесплодно ждать, то свинцовое море в конце концов поглотит его, и в смертный час некого будет укорить за трусость, кроме себя. Божественным откровением послужил слух о том, что в Марселе были сожжены «праведные мученики», который начал распространяться среди народа, распаляя тлевшие угли большого еретического костра. Пока отголоски, но ожегшийся на кипятке всегда дует на воду. На острове посередине моря можно было найти утешение и будущий приют.
Якуб по открытости своей душевной один раз обмолвился, а затем не стал ничего скрывать: ни о появлении Джованни в самом начале весны, ни о мавре из Александрии аль-Мансуре, ни о постыдной сделке с клятвами на чудесном копье Лонгина. Сам сеньор Пикани никому клятв не давал и беспокоился лишь о том, чтобы между братьями не было вражды:
— Пойми же, Мигель, твой брат своим отношением спас твоего ученика! Мавры хотя и нежеланные здесь гости, но море держат в своих руках. Щелкнут пальцами, и не успеешь глазом моргнуть — исчезнешь. Вот как несколько седмиц назад — бывший глава ордена Монтеса молодой Хуан Алонсо Понче… — Михаэлис, сидевший на диване напротив Якуба и изо всех сил старавшийся хранить спокойствие, мысленно усмиряя себя, невольно вздрогнул, услышав это имя. — Прямо на Пасху. Пришел с рыцарями на базар и начал оскорблять торговцев. Исчез бесследно.
«И Джованни покинул дом Якуба тем же утром,» — заметил про себя Михаэлис. Живости ума, впитавшего сложную шахматную игру, хватило на то, чтобы приблизительно понять, что именно произошло: враг, терзавший его, мёртв. То, к чему палач готовил Джованни, свершилось — своими руками или с помощью иных сил, ученик палача убил арагонца, осуществил месть, и конец Понче вряд ли не был наполнен всевозможными мучениями плоти и духа.