Джованни как обычно появился ранним утром к первым лекциям, в перерыве встретился с Модино де Луцци, который крепко его обнял и пожелал удачи. В своём отзыве учитель написал много лестного, давая высокую оценку знаниям, однако он лишь на полшага приблизил к заветной цели. Джованни с грустью в сердце присел на скамью у дверей пустой аудитории, ведущей в царство де Луцци, где вываренные черепа соседствовали с засушенными воловьими кишками и многочисленными рисунками внутренних оболочек тела животных и людей, и чуть было не опоздал к началу диспута, который был устроен прямо во внутреннем дворе. Видимо, воспользовавшись слухом, что влиятельный магистр теологии синьор Эухенио продолжит хворать и на этой седмице, еще один магистр теологии, более молодой выходец из Неаполя, решил устроить между своими учениками диспут. Да какой!
«Как мы можем нарисовать положения лиц в Святой Троице?». Один из соперников начертил на пергаменте три соприкасающихся круга, заходящих один на другой, второй же — изобразил равносторонний треугольник и вписал в него круг.
Занятия прекратились. Студенты столпились во дворе, облепили внешнюю галерею, а каждый из двух оппонентов выступал с пространной речью, подкрепляя ее словами из Писания и трудов святых церковных мужей. Сложность заключалась в том, как уместить деяния Отца, Сына и Духа, чтобы они соответствовали написанному и изображенному. Святой дух проявлялся через Сына и Отца, но как происходит творение в мире, если Сын является частью Отца? Один приводил в пример солнце, которое можно счесть подобием Бога, где свет, видимый нам — Сын, Иисус Христос, а тепло, ощущаемое нами — действие Святого духа. Другой же утверждал, что все три лица — будто острые углы, когда каждый действует сам по себе, но соприкасается основанием с другими, и так они взаимодействуют. Диспут затянулся до глубокой ночи, пока собравшиеся на совет магистры не решили отложить его до завтрашнего дня.
Студенты разошлись по тавернам, поскольку были голодны и возбуждены зрелищем, продолжая спорить до первой кружки пива или стакана вина, которые затмевали разум и предлагали ученикам возрадовать себя шутками и песнями. Джованни попрощался с товарищами, с которыми успел сдружиться за эти три прошедшие седмицы, со вздохом посмотрел в сторону улицы, ведущей к дому Модино де Луцци, мысленно прощаясь с прекрасным человеком, с которым удалось повстречаться на короткое время. Анатом уезжал в Милан, где собирался представить свою книгу. Мигель Мануэль тоже давно ушел домой, не дожидаясь окончания диспута. Джованни заставил себя шагнуть в темноту улицы Равенны, имея перед собой лишь дальние огни над башней святого Виталия. Редкий свет пробивался через ставни домов, в одном месте слышался громкий разговор повздоривших супругов, в другом — голоса родителей, отчитывающих детей за шалости. Темнота ночи давила, обнимала ледяными пальцами до мурашек по всей поверхности кожи. Джованни, несмотря на то, что подбадривал себя смелыми речами, не решался оглянуться. Иногда ему слышались чужие шаги за спиной, и пот струился по щекам, когда казалось, что над ухом кто-то натужно вздыхает. Дорога от башни была еще страшнее: одной рукой приходилось ощупывать кладку стен, а другую выставлять перед собой, чтобы не натолкнуться на что-нибудь или кого-нибудь, затаившегося во тьме. «Я в городе, никого нет, все спят!» — успокаивал Джованни разыгравшееся воображение. Тело напрягалось, внутренности сводило судорогой, одежда стала мокрой, каждый шорох казался раскатом грома, и мнилось, что тысячи адских демонов следуют по пятам, чтобы наброситься и разорвать на куски, причинив страшные мучения. «Сначала нагнут всей преисподней, потом уже порежут на лоскуты», — засвербил в голове внутренний голос, и стало смешно. Впереди забрезжил свет, флорентиец устремился ему навстречу как ночной мотылёк, и сердце его переполнилось радостью, когда он увидел Халила и Али, сидящих на пороге дома, выставив перед собой несколько лампад.
— Я вас так люблю! — Джованни крепко сжал в объятиях своих друзей.
И лишь после того, как насытился, окончательно приходя в себя, понял, что недосыпание, напряжение и волнение в последний месяц сильно сказались на его душевном благополучии, вызвав болезненное расстройство. Халил с нежностью поглаживал руку, заглядывая в глаза и прижимаясь бедром. Али подливал вина, пересказывая, как они переволновались, когда хозяин не вернулся засветло, как хотели начать поиски, но не знали даже, в каком направлении находится тот дом, где обучается Джованни.
— Я с вами, — успокаивающе улыбался флорентиец, чувствуя себя очень счастливым: в теплых объятиях, рядом с ярким очагом, с полным пищи животом, с разумом, расслабленным сладким вином, с волнительным ощущением поцелуев на коже запястья.
***
Вчерашний диспут на тему очень утончённую и опасную, если за ней не уследить, магическим образом вылечил болезнь брата Эухенио из Сарагосы, и тот ранним утром был уже в университете, намереваясь наблюдать за продолжением диспута. Однако его ждало разочарование — спорщики ночью перепились, подрались и успели замириться, поэтому выступить перед учениками с самого утра оказались неспособными. Синьор Джиберти торжественно объявил с верхней галереи, что диспут переносится на полдень, а там — как получится.
Тогда Мигель Мануэль проявил недюжинный талант и заманил синьора Эухенио в пустой зал библиотеки, где попросил поговорить с новым претендентом на звание магистра медицины, который готов в кратчайшие сроки сдать экзамен с высочайшего позволения декана. «И если вам, достопочтенный синьор, его знания придутся по вкусу, и вы их оцените высоко, то нужно подписать здесь…» Джованни, который наблюдал за собеседниками, стоя в проёме двери, не решаясь зайти без разрешения, показалось, что свиток с отзывом появился в руках Мигеля Мануэля ниоткуда, чудесным образом. Флорентиец задумался: уж слишком много совпадений на сегодня: появление монаха, готовый отзыв, который нужно всего лишь подписать.
Синьор Эухенио подслеповато воззрился на Джованни, потом махнул рукой, приглашая подойти ближе:
— Значит, вы, синьор, — монах запнулся и попытался найти имя на свитке.
— Мональдески, — подсказал Мигель Мануэль, указывая пальцем на строчки и чуть склоняясь, но так, чтобы не соприкоснуться.
— Ага, — монах распрямился и с любопытством принялся разглядывать Джованни. Флорентиец почувствовал, что его щёки наливаются горячей краснотой от смущения. — Ага, — повторил синьор Эухенио, о чем-то раздумывая. Его лицо было широким и румяным, с живой мимикой, седые волосы топорщились в разные стороны — бороду и тонзуру монах давно не брил. Взгляд светлых водянистых глаз вовсе не казался строгим, в нем иногда проскальзывала насмешка, пока Джованни пытался успокоить себя и стоять прямо, не переминаясь с ноги на ногу.
— А что вы можете сказать об идеях Петра Абанского из Падуи о различиях между философией и медициной? — неожиданно спросил синьор Эухенио, переходя на латынь.
Джованни первый раз слышал имя этого человека, и тем более — не мог даже догадываться о предмете высказывания. Он беспокойно взглянул на Мигеля Мануэля и понял, что вопрос и его застал врасплох. Синьор Гвиди побледнел и крепко сжал губы, поигрывая желваками на скулах, но вынужденно хранил молчание. В этом деле таилась какая-то хитрость, неприятная правда, возможно — опасная или неудобная. Джованни же предлагалось либо солгать, заявив, что он запамятовал, но конечно слышал об идеях Петра весьма подробно, либо ответить честно, признав тем самым своё поражение. И он решился…
— Поскольку, — начал он отвечать на предложенной латыни, — такие идеи настолько противоречивы и вздорны, то и имя их автора и суть, которые вами упомянуты, предпочли бы остаться неизвестными и не быть произнесены вслух.