— Никто тебя не обвиняет. Успокойся! — откликнулся Аверардо. — Вон — Джованни сегодня двоих убил, и меньше всех переживает.
Джованни молчал, пил вино и признавал слова Аверардо правдивыми — воспоминания о смерти раненого, которого он добил, будто тонули в мутной воде и казались надуманной нелепицей. Нужно было что-то сказать, придумать объяснение. Нападавшие пришли за Халилом, видно, у кого-то в этом городе помрачился разум в любовной тоске по красивому рабу, что он не пожалел денег. Но не будешь же об этом трубить на всех площадях!
— Пойдёмте спать, мои друзья, — Джованни сладко зевнул и потянулся. — Дверь в этом доме давно не на запоре. Подсмотрели лихие люди и решили воспользоваться. Слуги у нас есть, мясо едим часто — чем не господа? Вот и решили узнать, так ли это. Просто нужно запирать дверь, когда уходим из дома. Звать Марию или Ричевуту. Колокольчик починить.
У дверей в комнату Аверардо их ждал Али с приготовленным светильником. Когда у Аверардо прекратились ночные боли, а погода установилась жаркой, то мальчик стал спать уже на отдельной кровати в той же комнате или вытаскивал тюфяк на балкон, оставляя дверь открытой.
— Ты мне ничего не хочешь рассказать? — Джованни склонился к уху мальчика.
— Нет, у Халила все выспрашивай. — Флорентиец получил в ответ изумлённую наивность детских глаз, когда виноваты кругом все, кроме самого ребенка и разве что Господа Бога.
Под дверью в их комнату была видна полоска света, Джованни остановился, не решаясь толкнуть створку и войти: слишком многое хотелось бы сказать и не меньше услышать, сделать так, чтобы время повернулось вспять, и вернуть те последние дни во Флоренции, когда помыслы были еще чисты. «А если я не прав? — задумался Джованни. — Халил не притворяется, не обманывает, а с полученной свободой раскрывает способности, которые в нём есть, но спят?»
Халил спал. Не решаясь лечь на кровать до возвращения Джованни, он стащил одну подушку на пол, подложил под себя циновку и заснул. На предплечье и ребрах восточного раба краснели свежие царапины, полученные в схватке с нападавшими, уже промытые, но вздувшиеся от свернувшейся крови и телесных жидкостей. Джованни присел на пол рядом с Халилом, отвел в сторону прядь волос, упавшую на лоб. Сердце невольно забилось часто в груди, а член налился силой от созерцания совершенной внешней красоты, какую священники приписывали Иосифу Прекрасному. Тихий вздох разбудил восточного раба, его ресницы затрепетали, он повел перед собой сонными глазами, поднял их и, увидев Джованни, вздрогнул:
— Прости, мой синьор, сон мне не подвластен, — он сначала привстал на колени, а потом поднялся на ноги и зашел за спину Джованни, что-то взял с крышки сундука и вернулся обратно. — Возьми, мой синьор, — Халил выложил перед флорентийцем кнут, которым они погоняли лошадь, и пучок свежесрезанных веток, а сам вновь встал на колени. — Накажи меня, как захочешь.
Джованни протянул руку вперед, но не решился коснуться даже кончиком пальца. Выпороть стоило бы Али, но поступки Халила, не совсем ясные, не заслуживали столь сурового наказания. Халил улыбнулся ободряюще, хотя губы его заметно дрожали, а на боку открылась рана и струйка крови побежала вниз.
— За что? — коротко спросил Джованни. — Скажи, за что мне тебя наказать?
— Я не знаю, — смиренно произнес Халил, и голос его будто охрип, — если есть такое желание, то сделай, мой синьор, чтобы гнев не переполнял тебя. На меня или Али — не имеет значения. Если мы не приносим тебе радости, а лишь огорчаем, то за это. Помнишь, я просил тебя — не откладывать наказание? Тогда не накапливается недовольство в сердце, не омрачает мысли.
Джованни запустил пальцы в кружево жестких волос, надавил на затылок, притянул к себе Халила, захватывая губы в плен поцелуя. Второй рукой поймал ладонь восточного раба, завел себе под камизу и положил на расцветший желанием член. Нацеловавшись, отстранил от себя любовника, посмотрел в наполненные страстью глаза:
— Я любить тебя хочу, Халил. Понимаешь — любить? А ты, глупый шармута, понять не можешь, что это такое! Не песни, не вирши, не слова восхищения, не власть, не плеть, не стоящий член и даже не семя, выброшенное в экстазе. Хочу верить и доверять! [2]
***
[1] харчевня (кабак) — это часть таверны (нижний этаж, где находится бар или ресторан). Таверна — постоялый двор. Исторически понятие (латинское слово) произошло, когда пространства между домами в городах начали застраивать деревянными сараями с крышей, устраивая в них лавки. В некоторых странах до сих пор слово таверна несет в себе значение паба или кабака.
[2] тут Джованни лукавит, и его можно упрекнуть в неискренности: это невозможно, у героев разная вера. Они могут только договориться о точках соприкосновения.
========== Глава 3. Лучше пташка в руке ==========
— Да, я глупый, — прошептал Халил, подался вперед, приблизил своё лицо, подчиняясь воле Джованни, и коснулся кончиком своего носа его носа, — я не понимаю, что желает мой синьор. Если отомкну уста — измучаю ревностью, буду хранить молчание — вызову гнев неизвестностью. Лучше использую свой рот для удовольствия моего синьора.
— Нет, твои умелые руки меня вполне устраивают, — прерывисто возразил Джованни, от такой сокровенной ласки его бросило в жар, сразу захотелось освободиться от тесноты одежд. Он принялся развязывать пояс, чтобы снять верхнюю тунику и взмокшую камизу. — Рассказывай всё, о чем я не знаю, но догадываюсь. Что произошло на рынке несколько дней назад?
Халил отстранился, сложил ладони на животе и отвел взгляд, заливаясь краской смущения:
— Позволь я раздену моего горячего Флорентийца, умою и уложу на кровать?
— Нет, я хочу услышать от тебя правду, — Джованни положил ладони на плечи Халила, чувствуя под пальцами сильные и упругие мышцы под гладкой влажной кожей, которые захотелось сжать крепко и медленно отпустить, и не позволил восточному рабу вновь ускользнуть от ответа. — Сегодня же было продолжение той истории?
Халил нетерпеливо заерзал, показывая, как неудобно ему стоять на коленях, выгнувшись вперед и почти не имея точек опоры. Мышцы на бедрах были напряжены, ягодицы сжаты. Джованни притиснул восточного раба к груди и позволил ему уложить себя на спину с задранным подолом платья. Халил навис сверху, подтянул подушку под голову флорентийца и тщательно расправил, чтобы было удобно лежать, и сел ему на бедра. Улыбнулся соблазнительно, весело сверкнув белками глаз на тёмном лице, теперь скрытом в тени, вполне осознавая свою тайную власть, чем сорвал стон неутолимого желания с губ своего синьора. Провел кончиками пальцев по узкой кромке обнаженной кожи живота, расслабил завязки брэ, приспустил, выпуская томящийся член на свободу, и заговорил медленно, будто собирался рассказать историю, случившуюся в незапамятные времена:
— Мое лицо и тело предназначены для ублажения чужих глаз. Так пожелал Аллах. Порой люди теряют разум настолько, что забывают, заговорив со мной, знания законов и собственную веру. Они думают, что если нет рядом грозных стражей, то можно поступить так, как велит им шайтан [1]. У меня не было с собой ножа на базаре. Тебе же ведомо, я очень боюсь нарушить закон в твоей земле. Поэтому я не закричал, не позвал на помощь, пока было возможно. Эти люди не успели меня осквернить, оставили лишь отметины, которые оказались тебе незаметны. Меня спас один человек. Потом пришел один из них, тех людей, или из других, в этот дом — я не различаю, предложил тебе денег, но ты не пожелал меня продать. Запер и решил, что этим спасёшь. Получилось на некоторое время. Тогда я стал носить с собой нож. Я Али даже не рассказал, веришь? Думал — смеяться будет, угрожать, что тебе всё расскажет и представит так, что это я виноват. Я не соблазнял. Я не шармута, — Халил приложил ладонь к груди, отвечая искренне за правдивость своих слов, и лицо его исказилось от обиды. Джованни даже показалось, что глаза Халила наполнились слезами. — Теперь Али знает. Сказал, чтобы я сам тебе всё открыл и ожидал наказания.
— А сегодня, когда Али вдруг решил где-то прогуляться по темноте… — напомнил Джованни о смысле их разговора, потому что Халил замолчал и принялся, по обыкновению, в одиночестве пережевывать свою обиду, роняя слезы себе на грудь. — Я знаю о мальчике-торговце.