***
[1] 1200–1280 годы. Оставил после себя 38 томов сочинений, которые касаются очень многих тем, в частности — его считают изобретателем «философского камня». Если принимать во внимание все эти сочинения, то средневековые учёные были достаточно образованны и многим интересовались.
[2] 1214–1292 годы. Его интеллектуальные изобретения — преломление лучей и перспектива.
[3] 1250–1316 годы. Итальянский врач, философ и астролог. Изучал медицину и философию в Париже, греческий язык в Константинополе. Считал, что медицина не существует без астрологии, а все крупные исторические события также произошли под влиянием планет. Оказался под судом инквизиции и умер в тюрьме.
========== Глава 5. Где найти тебя? ==========
Желто-оранжевые пламенеющие закаты в этой земле подобны расплавленному куску золота в тигле, который выливают на сине-серую кромку горной гряды, чтобы позолотить, а затем остудить в обильной росе, что выпадает в низинах влажным, пахнущим раскаленными камнями и скошенным сеном туманом. В такое время наиболее трепетно ощущается собственная немощь перед высшими силами, которые могут и не даровать тебе возможность в следующий раз увидеть розовую полоску в светлеющем сумраке на востоке.
Незнакомые горы, долины, реки, стада овец, деревни, наконец, язык, который воспринимается с трудом. Кто-то дружен и приветлив, кто-то слишком набожен и подозрителен, а иной — попросту стремится извлечь выгоду. И проще найти монастырь для ночлега, где понимают латынь, чем на простой вопрос — «есть ли свободная комната?» получить в ответ от улыбчивого хозяина речь, которую сложно понять целиком, выхватывая лишь отдельные слова. Одиночество — это слово, поселившееся в сердце, тоже удаётся прочувствовать слишком полно: горло твоё не издает ни звука за весь день, а губы и язык предназначены лишь для пищи и молитвы.
Стоит прикрыть утомленные веки, и перед тобой светлым по тёмному, серым по белому скользит движение, смазанное и расплывчатое, но без труда угадываемое. Будто сумерки ночи опускаются на крышу дома, где ты находишься, и отблески утраченного дня, цепляясь за чёрный цвет ночи, рисуют теплым паром посреди ледяного безмолвия изгибы рук, вены, пульсирующие под кожей, размеренно поднимающиеся и опадающие мышцы живота, груди, сочленения ключиц, глоток, что устремляется вниз по выпирающему холму кадыка на шее. Прикоснуться, провести кончиками пальцев, оставляя невидимый след, ощутить солоноватую испарину на языке — разум теряется в ощущениях, которые разливаются по телу, замирает вместе со вздохом, прячется в частых сердечных судорогах, горит, охваченный огнем предвкушения близости.
«Сколько раз? Сколько раз эти терзания заставляют обессиленно замереть на месте или, наоборот, будто голодного и безумного зверя, гонят вперед? Только не оттолкни, не отпрянь, разреши насладиться тобой, вспомни — как едины были наши души, когда тела сплетались так крепко, что не разделил бы их даже острый меч! Дожди и ветра могли стереть твои следы, но память людская хранит их дольше. Больно. Будто втыкают в тело тонкие иглы, а иногда и забивают острые гвозди. Больно слышать, когда говорят о тебе — хвалебно или мимоходом, но о тебе! Каждая рана — стигмат, и если бы их не исцеляла молитва, то весь израненный и окровавленный я бы предстал перед твоими глазами. И часть из них я причинил себе намеренно — выспрашивая о тебе многих на своём пути. Вот так я наслаждался болью! И чем дальше я шел навстречу к тебе, тем слаще была эта пытка. Говорят, что тоска по любимому человеку — червь-паразит, что точит изнутри, усыпляет, стирает краски, укладывает в постель, сосёт кровь, но со мной всё не так: я еще полон сил, потому что лекарство моё — это ты, и чем ближе я становлюсь к тебе, тем безумнее жажду исцеления.
Единственный раз сердце моё охватило сомнение, стоит ли мне гнаться за тобой: когда мне показали комнату, которую ты делил со своим слугой — там была лишь одна кровать, и брат твой Райнерий, не скрывая, как остальные твои родные, ответил мне «да», описав облик твоего спутника — черноволосого и смуглолицего сарацина. Однако под утро пришло мне откровение свыше в столпе светящемся, облике ангельском и взмахе белых крыльев, когда я провел бессонную ночь в этой башне, терзая себя ревностью, что ключи от твоих дверей всё еще у меня, и никакому иному смертному, тем более — язычнику, ты не предложишь своей души в обмен на удовольствие, распаляющее и остужающее огонь в чреслах. Я взревновал тебя лишь к одному человеку, испугавшись, что тот сможет тебя увлечь, но ни мавр из Александрии, ни «гулям» [1], никто иной — не будет любить превыше спасения собственной души. Веревки на дыбе в комнате дознаний Агда связали нас крепче иных уз».
Глаза уже видят вдалеке те башни, что увидели глаза возлюбленного, те камни, на которые ступала нога возлюбленного — пятна золотистого света ведут под своды ворот и аркад, указывая путь. А сердце бьётся часто, разум смущает ожидание, а глаза всматриваются в проходящих мимо людей. Где искать тебя, моё сокровище?
***
Стук в запертую дверь привлёк соседей. Один из них, держащий в руках ведро с побелкой, пристроился рядом и откровенно разглядывал усталого, покрытого дорожной пылью путника, но советов не давал, лишь несколько раз запрокидывал голову и проверял, открыты ли ставни. Наконец засов отодвинули в сторону, дверь открылась, и на пороге появился заспанный хозяин в длинном иноземном халате, спешно накинутом на плечи.
— Где Джованни?
— В университете… — растерянно ответил Мигель Мануэль, но вышло как-то неубедительно. Проморгался и понял, что перед ним стоит его отражение — брат, которого он не видел уже много лет. «Неужели и я так постарел?»
— Я там был.
— Что же ты в дверях стоишь? Проходи! — он спешно захлопнул дверь, пропустив гостя вперёд.
— А еще и с Якубом Пикани встречался, — не повышая голоса, спокойно обронил Михаэлис, поднявшись по лестнице. Он внимательно оглядел приёмную комнату, окна, крышу, лестницу, замершего на ней брата, пойманного на лжи, разочарованно скривил губы и этим окончательно поверг Мигеля Мануэля в уныние. Тому показалось, что крыша дома рухнула и придавила его сверху так, что перестало хватать воздуха. — Что же ты… брат, за моей спиной творишь? Какое тебе дело до моих грехов, если сам грешен?
Мигель Мануэль схватился за грудь и постарался отдышаться. Никаких оправданий на ум не приходило. Где сейчас искать Джованни — он не знал, да и просьбу — справляться о здоровье Аверардо каждодневно — подзабыл. «Может быть, он и не уехал? Всего-то дня два прошло… или три?» Мигель Мануэль бросил считать, уже одно появление брата показалось страшным бедствием. Разгневанного брата. Покрасневшего, с жалящим огнем во взгляде. Мигеля Мануэля от жесткой отповеди спасло присутствие жены. Синьора Гвиди поднялась с кухни, чтобы посмотреть, что за гость пришел к её мужу, и тихо ахнула от испуга, прикрыв рот рукой, потому что в комнате стояли два человека, похожих на её мужа, но в разных одеждах.
— Не бойся, дорогая, — Мигель Мануэль подскочил к ней и схватил за плечи, вглядываясь с беспокойством и нежностью. Братья любить умели совершенно искренне, и лишь в этот момент старший понял, что для младшего «его Джованни» может быть так же дорог, как «mia cara». «Мужчины не дают плодов», — одёрнул себя Мигель Мануэль, с удовлетворением погладив выпирающий живот синьоры Гвиди. — Это мой брат. Я же про него рассказывал!
— О! — Изумленно воскликнула синьора Гвиди, поправляя на темноволосой голове белоснежный чепец. — Где вам накрыть на стол?