- Сделай сам.
- Зачем же? Вы ему велели прийти, пусть он и делает.
- Сделай сам, - повторил Лахме. Повар Франц вздохнул и сказал:
- Только вы завтра к утру вернитесь обязательно. А то отдыхающие из меня сварят уху.
- Да, я приду к восьми часам утра. Но уху ты будешь готовить на обед и ужин, если я поймаю форель. На завтрак сделай макароны. Я договорился с Хьюри, он принесет пять килограммов масла. И отвари яиц.
- У нас осталось пятнадцать штук.
- Пять принесешь из дому.
Лахме выжидающе посмотрел на повара Франца. Тот снова отвернулся к окну и вздохнул.
- Значит, я пошел, - сказал Лахме.
- Камень вам в мешок!
- Иди к черту!
Когда Лахме поднялся из-за стола, повар Франц кашлянул и сказал:
- Я передам племяннику, чтобы он пришел перебрать нитки в лузах.
5
Лахме еще раз оглядел крючок, подтянул к себе леску и затаив дыхание остановился. Здесь, около кустов, речушка начинала делиться на две друг на друга не похожие части. У противоположного берега течение было стремительным, вода - прозрачной, дно - каменистым. Последние лучи солнца лежали на камнях, пробившись сквозь воду белыми круглыми пятнами. Около того берега, на котором затаился Лахме, течения вообще не было. Здесь была яма. Черная, тяжелая вода резко граничила с прозрачной водой противоположного берега. Граница проходила прямо по середине речушки.
"Здесь нет кордонов, - подумал Лахме, - а как точно соблюдается граница!"
Белая пена, похожая на шоколадный мусс, недвижно лежала у берега. В этой пене были щепки, желтые листья и тоненькие ветки ивы.
Лахме долго смотрел в воду, прищурившись. Ни на перекате, посредине речушки, ни у противоположного берега рыбы не было. Дно просматривалось отчетливо, как через увеличительное стекло, перевернутое наоборот.
"Хотя во-он та коряжка, - подумал Лахме, - она уютная, та коряжка, там может сидеть форель. Там ему удобно, он видит оттуда всех, кто плывет по течению".
Лахме никогда не говорил про форель "она". Форель, благородную, красивую и хищную рыбу, он всегда называл, как мужчину, - "он".
Коряжка у противоположного берега выступала почти до середины реки и кончалась, упираясь в камни. Все это отчетливо просматривалось потому, что глубина там была всего сантиметров сорок, не больше.
Лахме освободил катушку, на которую была намотана леска. Отвел правую руку до отказа назад, осторожно придерживая большим пальцем катушку, а левой рукой, раскачав, бросил крючок в стремнину, как раз на границе белой и черной воды.
Поплавок пронесся мимо коряжки и, как неопытный шофер, воткнулся в берег на том месте, где река заворачивала.
"Ты хитрый, форель, - думал Лахме, наматывая леску на катушку, - только я ловлю тебя уже сорок лет, и всегда ты попадаешься мне. Хотя нет, камень мне в мешок, ты очень редко попадаешься мне. Совсем редко, по глупости. Извини меня, форель, что я так думал о тебе. Ты меня не балуешь, форель, совсем не балуешь, ты никого не балуешь, ты умный и хитрый, форель..."
"Бульк!" - шлепнулся поплавок во второй раз.
"Если ты сидишь под коряжкой - значит, ты сейчас смотришь за червяками, форель.
Значит, ты опытный, а не какой-нибудь одногодок. Значит, в тебе граммов пятьсот, не меньше. Ага, ты и сейчас не хочешь брать? Ладно! Но учти, я бросаю в последний раз..."
"Бульк!"
Поплавок понесло все стремительнее и стремительнее. Потом его завертело в маленьком омуте, метрах в трех от коряжки. Вдруг поплавок подпрыгнул, метнулся к самому берегу и пошел стремительно, чуть не цепляясь за черные, зловещие ветки прибрежных кустарников.
И вдруг стремительный луч прожектора резанул воду от коряжки к берегу серебряной невесомой полосой. В ту же секунду поплавок ушел под воду, а леска сделалась тяжелой.
Сколько бы раз поплавок ни уходил под воду даже у самого удачливого рыбака, все равно новая удача отдается гулким, тяжелым ударом сердца и перехваченным дыханием.
Лахме почувствовал, как все его тело напряглось, подалось вперед. Он осторожно, несильно подсек левой рукой, в которой держал леску, а правой остановил катушку.
- Ну, вот видишь, форель... - прошептал Лахме.
Форель оказалась граммов на пятьсот, как и рассчитывал Лахме. Бока у нее мерцали красно-сине-черными пятнышками.
- Красавец! - сказал Лахме, рассматривая форель. - Ты очень красивый, и я рад, что поймал тебя.
6
Лахме прошел вверх по речушке километра четыре. За это время он взял еще одну форель, в большой черной яме. Форель была чуть побольше первой граммов на семьсот.
"Хорошо, - подумал Лахме, опуская рыбу в холщовый мешок, надетый через плечо, как скатанная солдатская шинель, - это уже хорошо! Можно считать, что я накормил ухой пять человек. А может быть, и шесть".
На луг упала роса. Она сделала высокие травы атласными: по яркой зелени шла перламутровая изморозь. Солнце спряталось за лес. Как напоминание о нем, над лесом лежала желтая полоса цвета жидкой стали.
Вместе с белым невесомым туманом от луга поднималась ночная, влажная прохлада и где-то на уровне лица Лахме сталкивалась с дневным, жарким воздухом. Именно на этом уровне вокруг головы Лахме кружились мухи и мошкара. От этого его голова была словно в ореоле. Мошка гудела монотонно, как телеграфные провода.
"Мошка и мухи чуют будущих покойников", - вдруг вспомнил Лахме слова своего друга Миллера.
Они вместе дрались с фашистами в эстонском корпусе. Под Псковом, в разведке, они лежали втроем: Миллер, Эндель Хэйнасмаа и Лахме. Эндель Хэйнасмаа был тогда совсем мальчишкой, не то что сейчас - председатель. Был такой же, как и сейчас, предвечерний час, и такая же первозданная тишина и спокойствие плыли над лесом, и лес был такой же, и луг почти совсем такой же - с яркими красными и синими цветами. Мошка и мухи вились над головой Миллера. Он бодался, как бык, но мошка по-прежнему висела над ним зудящим облаком.
- Как ты думаешь, Арно, - спросил тогда Миллер, - мухи чуют будущих покойников?
- Почему ты спрашиваешь об этом?
- Так...
- Ну, тогда я тебе отвечу: нет, мухи не чуют будущих покойников.
Эндель Хэйнасмаа придвинулся к Лахме и заглянул ему в лицо расширившимися от ужаса глазами.
- Пошли, пожалуй, - сказал Миллер.
И они поползли дальше. Они в тот раз взяли "языка". Это был парень из саперной роты. Когда переползли линию фронта, Миллер полз первым, а Лахме, пропустив Энделя Хэйнасмаа и пленного, полз последним с гранатами и автоматом. Миллер взорвался на мине, когда до наших окопов осталось метров двести, не больше.
Немца оглушило, Энделя Хэйнасмаа контузило, а Лахме только засыпало землей.
- Ерунда, - вдруг сказал Лахме, насаживая новых червей, - все ерунда! Никакие мухи ничего не чуют, просто надо быть осмотрительным и никогда зря не торопиться. Надо было ему щупать руками землю: если очень рыхлая или, наоборот, очень твердая - остановись. Землю, под которой зарыта мина, всегда можно почувствовать. Человек хитрит, чтобы убить врага, а хитрость всегда заметна.
Особенно на земле. Земля ведь не терпит хитрости.
Лахме насадил червей и подкрался к реке.
"Бульк!"
"Хорошая яма! - подумал Лахме, прислонившись к дереву так, чтобы ему было видно поплавок из-за ветвей, - Ну, форель, смотри внимательно, сейчас я начну водить крючок перед твоим носом! Вот так, не быстро, спокойно. Ну, что же ты? Ничего, у меня есть время. Я подожду. А ты здесь сидишь, это точно, что ты сидишь в этой яме..."