Олаунсена, как видно, угнетало вынужденное молчание. Иногда он начинал говорить, но никто его не понимал. С ним изъяснялись, как с глухонемым, - мимикой и жестами. Теперь Эрик садился есть за общий стол, играл с моряками в шашки и домино и даже выучил несколько русских слов. За день до того как впервые после зимы появилось солнце, Запара подал Степе мысль, чтобы он, разговаривая с Эриком, изучал норвежский язык, а норвежца учил русскому.
Каждое утро, когда норвежец просыпался, он говорил: «Гу мор’ен!»
Это выражение очень похоже на немецкое «Гут морген», и его сразу же расшифровали, как «доброе утро».
И Степа приветствовал Эрика словами: «Доброе утро!»
Теперь уж норвежец по утрам говорил «Доброе утро!», а юнга, наоборот, «Гу мор’ен!»
Возвратившись в кубрик, Эрик и Степа расположились на своих койках. Эрик полулежал. На тумбочке между койками горела лампочка. При ее свете юнга стал рассматривать карту Арктики, полученную перед этим в подарок от Запары. Норвежца тоже заинтересовала карта, и он склонился над ней. Надписи на карте были сделаны по-русски и по-английски. Эрик не знал ни того, ни другого языка, но, очевидно, был не плохо знаком с картой, так как, касаясь спичкой того или иного острова или полуострова, почти правильно называл их.
- Степа, - обратился норвежец к юнге и, указывая то на себя, то на карту, сказал: - Эрик… Гронланд… Эрик… Свальбард… Эрик… Франц-Иосиф… Эрик… Америка… Аляска… Беринг… эскимос… чукча… Эрик… Эльгар…
Следя за спичкой, которой норвежец водил по карте, и прислушиваясь к его словам, юнга понял, что Эрик был в Гренландии, на Свальбарде, Земле Франца-Иосифа, а также на Аляске; видел эскимосов и чукчей…
Для норвежского моряка это вполне возможно. Ведь норвежских моряков можно встретить не только на севере, но и в морях всего мира, на пароходах под разными флагами.
- Эрик Арктик о Антарктик… - норвежец сделал руками жест, будто он держит глобус, и указал вверх и вниз.
Очевидно, Эрику Олаунсену приходилось плавать и в южных полярных морях па одном из норвежских, а может быть, других китобойных судах, которые из года в год отправлялись туда за ценной добычей.
- Эрик восемь лет плавал на пароходе в Беринговом море…. Чукчи… Эрик Эльгар…
- Эльгар? - спросил Степа. - Что такое Эльгар? Остров такой? Или пароход называется Эльгар?.. Эльгар?..
Норвежец не понял и лишь радостно повторял, показывая на себя:
- Эльгар! Эльгар! Эльгар!
Глава III
- Дмитрий Петрович, у меня только что был продолжительный разговор с Эриком. Оказывается, он плавал почти во всех арктических и антарктических водах, - информировал юнга своего ученого шефа во время чая за общим столом.
Тут же, вместе со всеми, сидел и Эрик. Он опирался рукой на стол и с интересом рассматривал советских моряков. Это любопытство постоянно светилось в его глазах, с тех пор как он пришел в себя и узнал, что находится на советском пароходе.
- Особенно долго,-продолжал Степа,-если я правильно понял его, плавал он в Беринговом море на пароходе «Эльгар».
- Да, Эльгар, я, я, - словно подтверждая, произнес норвежец.
- Эльгар? - переспросил Кар. - Мне приходилось плавать между Петропавловском-на-Камчатке и Номом, что на Аляске. Мы встречали там немало разных пароходов, но парохода «Эльгар» не припоминаю.
Лейтэ обратился к Эрику:
- Беринг… Эрик Олаунсен… Шип?
Норвежец, очевидно, понял вопрос. «Шип» - по-английски значит «пароход». По-норвежски пароход будет «дампшиб».
- Шип, - сказал Эрик, поднимая брови. - Навалук… Ном…
Кар прищурил левый глаз, прислушиваясь к норвежцу.
- Лаврентий, Провидение, Уэлеп, - обратился он к Эрику, называя местности па побережье Берингова моря.
На губах норвежца появилась радостная улыбка.
- Да, Уэлеп, да!
- Эльгар - это ие пароход, - объяснил Кар, - он плавал на шхуне «Навалук». Об этой шхуне я действительно слыхал и, кажется, даже видел ее.
- Значит, Эльгар - это какая-то местность. Возможно, остров, - заявил Степа.
- Едва ли, - выразил сомнение Кар. - Если остров, то, очевидно, из тех, которые даже в лоции называются скалами. На Беринговом море я знаю почти все острова. Хотя надо сказать, слово «эльгар» я где-то слыхал. Но где - не вспомню.
Разговор продолжался, но Кар уже не принимал участия в нем. Допив молча чай, он пошел в свою каюту.
Эрик Олаунсен все так же внимательно приглядывался к своим собеседникам, которых он плохо понимал. Он догадывался, что Торба - механик и старший помощник Кара, что Запара - ученый сотрудник, а остальные - матросы и кочегары. Его удивляла простота взаимоотношений между советскими моряками независимо от их служебного положения. Вместе с тем, он видел, что, несмотря на товарищеские отношения между старшими и подчиненными, на пароходе бы-ла твердая дисциплина. Ему приятно было видеть теплую заботливость всех этих людей о нем и дружбу между ними. Он с восхищением наблюдал, как использовали свое время советские моряки, попав в ледовый плен. Он не мог рассказать им о том, что думал, не мог спросить о многом, что его интересовало и было для него непонятно, так как не знал языка этих людей. Он внимательно прислушивался к словам, которыми они между собой перебрасывались, и если разгадывал значение хотя бы одного из них, старался запомнить его, повторяя несколько раз.
Ему так же хотелось выучить русский язык, как Степе норвежский.
После чая Степа, машинист Зорин и кочегар Шелемеха принялись за решение алгебраических задач. На следующий день должна была состояться очередная лекция Кара по математике, и они готовились к ней.
- Что, будем вместе решать? - спросил Зорин норвежца, когда тот сел возле них. - Давай, давай!
Эрик покрутил головой. Алгебры он не знал; иксы, игреки и зеты были для него таинственной магией. То, что ими занимались машинист, кочегар и юнга, еще больше подняло в его глазах авторитет советских моряков.
Котовай и Ковягин на противоположном конце стола занимались арифметикой. Когда Эрик подошел к ним и заглянул в их тетради, операции с цифрами, которые он увидел, показались ему вполне понятными.
Видя, что никто из них задачу пока не решил, он наклонился над тетрадью Котовая и, немного подумав, понял ее условие.
- Дайте мне, пожалуйста, карандаш….-попросил он матроса, показывая на карандаш.
- Карандаш просишь? - понял его Котовай.
Эрик взял кусок бумаги и начал высчитывать, предлагая кочегару и машинисту следить за ним.
Эрик решил задачу.
Это событие сразу сблизило обоих арифметиков с норвежцем. Втроем они вскоре решили все задачи. После этого Ковягин стал объяснять Эрику условие задачи о гусях. Эту задачу кочегар предлагал каждому новому знакомому.
- Слушай, Эрик, - сказал он, - летели гуси… Ну, как тебе это объяснить?
Котовай неплохо рисовал, и ему пришло в голову иллюстрировать задачу рисунками.
- Много гусей, - говорил Ковягин, тыча пальцем в рисунок Котовая, - а навстречу им один гусь.
Все это кочегар демонстрировал пальцами, мимикой и гоготаньем, подражая гусям. Далее шел пересказ известной всем задачи: «Здравствуйте, сто гусей! - сказал гусь.-Здравствуй!-ответили гуси.-Только нас не сто, а меньше. Если бы нас было еще столько, да полстолько, да четверть столько, да ты с нами, тогда было бы сто». Вопрос: сколько летело гусей навстречу одному гусю?
Но эта задача оказалась непонятной Эрику, и он лишь руками разводил.
Наконец, часы учебы кончились. Шелемеха торжественно завел граммофон. У этого инструмента был чуть ли не столетний стаж. По крайней мере, так заверял Торба. И хоть механик, машинист и кочегар приложили немало усилий, чтобы его наладить, он дико свистел и хрипел. А впрочем, моряки на это не обращали внимания.