Писатель хотел было возразить, но Райгел отмахнулся. — Вы можете спорить, и многие так и поступают, что ценности общества и создаваемые им законы совершенно неверны. Это допустимо. Законы нашей страны гарантируют вам право на такую точку зрения. Более того, закон предоставляет вам политические и судебные ресурсы, которыми можно изменить «плохие» законы общества… Но пока такие ресурсы существуют и до тех пор, пока эти законы не изменились, ни вы, ни Лайла, ни кто бы то ни было другой, не могут действовать как им заблагорассудится, пренебрегая всем остальным, самим решая, в чем есть «Качество», а в чем его нет. Вы несете моральную и правовую обязанность соблюдать те же правила, которым подчиняются остальные.
Райгел продолжал: Одной из вещей, которая рассердила меня больше всего в вашей книге, было то, что она появилась именно тогда, когда так много молодых людей по всей стране поставило себя выше закона такими преступными действиями как уклонение от воинской повинности, поджогами, политическим предательством, революционной деятельностью, даже убийствами, и все они при этом находят себе оправдание в уверенности, что только они в состоянии видеть данную Богом истину, как никто другой.
Вы много глав посвятили тому, как сохранить подспудную форму мотоцикла, но вы ни слова не сказали о том, как сохранить подспудную форму общества. Так что вашу книгу пожалуй вполне охотно раскупали эти радикальные и культовые группы, которые именно к этому и стремятся. Они ищут любую возможность оправдания поступать так, как им этого хочется. И вы оказываете им в этом поддержку. Вы их даже поощряете в этом.". В его голосе появились сердитые ноты. "Не сомневаюсь, что у вас были добрые намерения, но каковы бы они ни были, работа ваша оказалась сатанинской".
Он откинулся в кресле. Писатель выглядел обескураженным. Отлично. Капелла тоже серьезен. Прекрасно. Молодец. Эти радикальные интеллектуалы иногда завладевают умами людей такого возраста, пичкают их своими проклятыми жупелами и заставляют их верить себе, ибо те еще недостаточно взрослы, чтобы понять, что же в действительности представляет собой мир. Но на Билла Капеллу он все еще надеется.
— Я вовсе не занимаюсь сатанинской работой, — заявил писатель.
— Вы пытаетесь сделать нечто «качественное», не так ли?
— Да.
— Ну тогда вы видите, что получается, когда вы запутываетесь в прекрасных словесах, которым никто не может дать определения? Для того у нас и существуют законы, чтобы определить, что же такое качество. Эти определения возможно и не так совершенны, как вам бы того хотелось, но смею заверить вас, что это все-таки намного лучше, чем если бы каждый болтался так, как ему вздумается. Результаты этого мы уже видели.
Писатель выглядел смущенным. Капелла был вовсе изумлен. И Ричард Райгел был доволен этим. Наконец он сумел доказать свою позицию, и это ему всегда было приятно, даже если за это ничего не платили. В этом его мастерство. Возможно ему стоит написать книгу о качестве, о том, в чем же в действительности заключается качество.
— Скажите, — спросил он, — вы действительно искренне полагаете, что у Лайлы Блюит есть качество?
Писатель надолго задумался. «Да», — ответил он.
— Так почему бы вам тогда не попытаться объяснить нам, из каких таких соображений вы считаете, что у Лайлы есть качество. Можете ли вы сделать это?
— Да нет, вряд ли.
— А почему же?
— Это слишком трудно.
Райгел не рассчитывал на такой ответ. Он решил, что пора с этим кончать и ехать дальше. "Что ж, — примирительно закончил он, — возможно я чего-то и недопонимаю".
— Да, пожалуй, — согласился писатель.
Он выглядит нездоровым. Он уже долгое время плывет совсем один. Райгел снова глянул на часы. Пора двигаться. "И позвольте мне сказать вам на прощанье, — завершил он, — надеюсь вы не воспримете это как личное оскорбление, а просто как пищу к размышлению: вчера вечером и даже в Осуиго я заметил, что вы один из самых замкнутых людей, какие мне только встречались. Вы пожалуй и останетесь таким навсегда, если только не найдете возможность понять и вовлечь себя в ценности окружающего вас общества. С людьми надо считаться. Вам следует понять это.
— Да я понимаю…, — начал было писатель, но Райгелу стало ясно, что это не так.
— Пора ехать, — обратился он к Капелле и поднялся из-за стола. Он пошел к стойке, заплатил по счету и вернулся к писателю уже у дверей.
— Удивительно, что вы выслушали меня вот так вот, — заметил Райгел, когда они шли к своим яхтам в доке. — Я даже и не думал, что вы способны на это.
Когда суда появились в поле зрения, они увидели, что Лайла стоит на борту его яхты. Она помахала им. Все помахали ей в ответ.
7
В Кингстоне судно Федра было домом на приколе, из которого док и гавань смотрелись как соседская округа. А здесь, на широкой реке, все это «соседство» пропало, и дом под палубой был лишь складским помещением, где главной заботой было, чтобы вещи не сыпались и не валились, когда судно раскачивается ветром. Теперь же на палубе он обращал свое внимание на форму паруса и направление ветра, на течение реки и на карту, сложенную так, чтобы видны были все приметные знаки и дневные бакены, последовательность красных и зеленых буёв, указывающих путь к океану. Река была коричневой от ила, на ней было много мусора, но ничего такого, чего нельзя было бы избежать. Дул приятный попутный ветерок, но временами он бил порывами и менял направление, возможно потому что долина реки была извилистой.
Он был удручен. Этот Райгел действительно достал его. Когда-нибудь кожа у него возможно станет достаточно толстой, и его не будут беспокоить такие вещи, но до этого еще далеко. У него как-то сложилось впечатление, что на лодке можно получить уединение, мир и покой, и мысли будут течь свободно и тихо без внешнего вмешательства. Однако так не вышло. Корабль в плаванье означает одну опасность за другой, и совсем не остается времени на то, чтобы думать о чем-либо, кроме его потребностей. А стоящее у причала судно неотвратимо тянет к себе любого настроенного поболтать прохожего.
Он уже было махнул на это рукой, и когдавстретил Райгела, то посчитал его за одного из сотен людей, с которыми приходится сталкиваться в плаванье, и которых больше никогда не встретишь. Лайла тоже была из этого класса… многое можно рассказывать о такой бродячей жизни, и никогда не знаешь, с кем придется столкнуться, или переспать, следующую ночь.
Больше всего его угнетало то, как глупо он подставился под нападки Райгела. И на завтрак его, возможно, пригласили затем, чтобы прочитать вот такую проповедь. Теперь он целыми днями будет переживать по поводу сказанного, будет обдумывать каждое слово, придумывать отличные ответы, которые можно было дать в то время.
Навстречу ему двигался небольшой пароходик. Когда они разминулись, рулевой помахал ему из кабины, и Федр помахал ему в ответ.
Погода оказалась лучше, чем он предполагал. Вчерашний северный ветер утихал и возможно появится теплый юго-западный, что означает несколько дней хорошей погоды. Река здесь была широкой и почти весь день он будет плыть по течению. Все предвещало приятный день, если бы только не та сцена поутру.
У него осталось чувство огромного смятения и усталости, нечто вроде "надо начинать все сначала", "надо вернуться назад", в то время, как все казалось бы идет хорошо и беспокоиться не о чем. Ему даже не хотелось думать об этом.
Таких людей как Райгел, создающих проблемы, кругом полным-полно, подумал он, но хуже всего из них те, которые стремятся представиться моралистами. Бесплатными моралистами. Всегда готовы давать советы другим без каких-либо издержек для себя. В этом также есть некоторый эгоизм. Они пользуются моралью для того, чтобы другие почувствовали себя ущемленными, и от этого они сами выглядят лучше. И при этом не важно, каков моральный кодекс: религиозный, политический, расистский, капиталистический, феминистский, хиппи, — все они одинаковы. Кодексы могут меняться, а вредность и эгоизм остаются теми же.
Трудность же состояла в том, что просто вредностью нельзя было полностью объяснить то, что произошло сегодня утром. Тут было нечто другое. С чего бы это вдруг Райгел в такую рань стал так яростно говорить о морали? Тут что-то явно было не так… И к тому же для юриста-яхтсмена. По крайней мере не в наш век. Возможно так говаривал какой-нибудь дьячок году эдак в 1880, но ведь не теперь же. Все, что Райгел говорил о святой обязанности, о доме и семье, все это исчезло пятьдесят лет тому назад. И Райгел сердился вовсе не из-за этого. Ведь нет никакого смысла в том, чтобы читать проповеди о морали… в восемь утра… во время отпуска… Боже ты мой.