Барнс был давним поклонником обеих, в особенности Лайзы. Вот что он писал: «Мисс Миннелли можно без всяких колебаний назвать прекрасной декаденткой, если бы не ее невинные, широко раскрытые глаза, мощный голос и уверенные манеры, и все это, вместе взятое, придает волоокой, кукольной героине, этому убийце, Рокси Харт, нечто очаровательное и сентиментальное. Как исполнительница мисс Миннелли вдвойне прекрасна и затмевает собой всех и вся. Она — колоссальная фигура в шоу-бизнесе, хотя в ней есть нечто от беспризорника, нечто такое, что до боли напоминает Пиаф… Именно эта ранимость и придает ей особое очарование».
В течение пяти недель, пока Лайза исполняла роль Рокси Харт, снова дала о себе знать ее смертельная боязнь поклонников. Вечер за вечером в Театре Сорок шестой улицы диктор за сценой оповещал зрителей; что вместо Гвен Вердон на сцену выйдет Лайза, и вечер за вечером публика давала понять, что именно ради этого сюда и пришла. Как-то один из зрителей вскочил во время спектакля на сцену и принялся гоняться за Лайзой. Непредсказуемость поклонников вынуждала ее идти на различные уловки, чтобы незамеченной прошмыгнуть в театр или выйти из него. Однажды вечером, когда ее фокус не удался, ей ничего не оставалось, как броситься со всех ног к поджидавшему ее лимузину, подобно тому как лань спасается бегством от стаи волков.
Другая участница спектакля, Чита Робертс, так описывает этот случай: «Стоило Лайзе прийти к нам в мюзикл, тотчас началась свистопляска! Фэны, как очумелые, лезли на сцену, пытаясь сгрести ее в охапку, или же пытались прокрасться за кулисы. Они шли на любые ухищрения, лишь бы взглянуть на нее. Это было нечто! Помню, как однажды вечером мы раскланивались перед публикой по окончании спектакля, а одна девица запрыгнула на сцену. Занавес опустился, но она так и осталась стоять. Лайза крикнула: «Беги, Чита». Я никак не могла взять в толк, что, собственно, происходит, и не успела я и глазом моргнуть, как Лайзы и след простыл. И тогда это девица хватает меня! Мне казалось, что ей нужен был автограф Лайзы, но нет, у нее в руках была какая-то книженция обо мне! Вот это номер! Я потом рассказала Лайзе, и мы с ней хохотали до упаду! Ну кто бы мог подумать, что кому-то взбредет в голову хватать меня! В те дни, дорогуша, все поголовно помешались на Лайзе!»
Когда время замены подошло к концу, Лайза закатила в отеле «Сент-Реджис» потрясающую вечеринку, на которую пригласила всех занятых в спектакле. Это было весьма мило с ее стороны, поскольку, по идее, все должно было быть наоборот, однако ей хотелось остаться в глазах у всех шикарной дамой. Да она и была такой! Фред Эбб также показал, что и он истинный джентльмен, и подарил ей золотой амулет в виде конфетки в знак признательности за то, что она в последний момент выручила спектакль.
Последовала и еще одна профессиональная похвала, на сей раз от Читы — она вспоминала, как они с Лайзой отлично проводили время вдвоем на сцене: «Я выступала в мюзиклах уже давно, и мне казалось, что уж я-то знаю, как кланяться зрителям. Чушь! Когда к нам в «Чикаго» пришла Лайза, она показала мне, как это делается на самом деле. Понимаете, есть поклоны, а есть поклоны Лайзы».
«Чикаго» привело Лайзу назад в Нью-Йорк в середине семидесятых, в период повального увлечения музыкой «диско», когда секс, вкупе с кокаином или без оного, стал более доступен, чем воздушные лимонные пирожные из единственного оставшегося на Манхэттене кафе-автомата. Символом этого феномена стала трансформация старой радиостанции в «Мекку золотой молодежи», знаменитую дискотеку «Студия 54» или просто «Студию», как именовали ее свои люди. Верховным жрецом этого нового храма вскоре стал небезызвестный Хальстон, а Лайза превратилась при нем в верховную жрицу.
Отец и дочь — совместное творение
Отец с дочерью продолжали мечтать о том, чтобы сделать совместный фильм. «Я ждала момента сняться у отца с тех пор, как мне исполнилось пять лет, — рассказывала Лайза. — Оставалось только правильно выбрать тему». Особенно их обоих привлекала идея сделать что-нибудь по Скотту Фицджеральду. Вот как рассказывал об этом сам Винсенте: «Безумный гедонизм двадцатых стал едва ли не притчей во языцех, а вот элегантность той эпохи почему-то оказалась забыта. Это не просто десятилетие чарльстона и «ча-ча-ча». Двадцатые годы — это еще и Отто Хан, это «Метрополитэн-Опера», это американцы в Париже. Мы с Лайзой решили, что в основу нашего подхода будут положены изысканность и стиль».