Как-то раз Миннелли рассказывал о том, как он пытался апеллировать к ней как профессиональной актрисе, призывая вспомнить о ее долге перед зрителями; причиной тому стал очередной кризис, связанный с ее пристрастием к таблеткам. «Однажды после очередной такой сцены Джуди призналась: «По-моему, я слишком уж злоупотребляю этими таблетками?» «Я знаю, — ответил я. Она ждала, что я скажу дальше. — Но я не могу топнуть ногой и приказать тебе остановиться, — продолжал я. — Я знаю, порой ты валишься с ног от усталости, или же у тебя что-нибудь не ладится на студии. Есть немало актрис, которые делают то же самое. И я с первого взгляда вижу, что они сидят на бензедрине. Это я могу определить и глядя на тебя. Тебе кажется, что у тебя все так замечательно получается, что ты никогда еще не играла так хорошо. Но на самом деле ты и наполовину не так хороша, как тебе кажется».
Миннелли рассказывал дальше: «Джуди, подобно многим, стала звездой, несмотря на довольно-таки нетребовательный подход к актерскому мастерству. Но ведь за девять лет Джуди снялась в двадцати трех картинах. И это не могло не сказаться даже на такой жизнелюбивой натуре, как она».
Винсенте не еднножды требовал, чтобы Джуди прекратила глотать таблетки, и та обещала ему, что постарается. Но ей снова и снова приходилось сталкиваться с правилами киностудии МГМ, которые были заинтересованы лишь в одном — выжать из нее все до последнего. Этому порочному кругу положила начало еще ее мать, которая больше всего на свете стремилась угодить главе МГМ Луису Майеру.
Джуди никогда не забыла того, как жестоко мать обращалась с ней в детстве. Джуди не сомневалась, что матери ничего не стоит продать ее со всеми потрохами, если только речь зайдет о каком-нибудь выгодном контракте главной роли, лишь бы только Майер остался доволен. Винсенте неплохо ладил с Этелью, даже несмотря на то, что поначалу та возражала против его брака с ее дочерью. Однако от него не скрылась враждебность, царившая в отношении Джуди и ее матери.
Джуди считала, что мать лишила ее детства, а заодно и отца, которого она очень любила. Поскольку мать только и делала, что колесила с Джуди и ее двумя сестрами по всей стране, девочки практически росли без отца. Его отсутствие вполне могло создать в ее сознании иллюзорный образ, явно преувеличивавший его истинные достоинства, однако именно этот образ преследовал ее долгие годы. Все это, в придачу со всеми другими ее слабостями — надуманными или нет, — и подтолкнуло ее искать спасения в наркотиках.
В 1947 году умер отец Винсенте, и это только усугубило его депрессию, вызванную обрушившимися на него проблемами. Джуди переживала из-за его сексуальных склонностей, вбив себе в голову, что супруг вместо нее уделяет слишком много внимания Джину Келли, ее партнеру по фильму «Пират». Джуди не сомневалась, что у Винсенте с Келли роман. Какова бы ни была истинная причина, но Джуди стала пропускать съемочные дни, и никто не мог взять в толк, с чего бы это, хотя все и были уверены, что здесь что-то не так.
Винсенте вспоминает эти дни с болью в сердце: «Джуди, в своей паранойе, все время ревновала меня к Джину Келли — ей казалось, что мы слишком много времени проводим вместе. Нам же просто требовалось до конца отработать хореографию, и мы исключили Джуди из наших споров. Мне казалось, что ей незачем забивать голову подобными проблемами. Она же почувствовала себя ненужной и обиделась».
Им не удавалось оставить проблемы на съемочной площадке, и размолвки следовали вместе с ними домой, где выливались в громкие скандалы, после которых один из супругов, бывало, отправлялся ночевать на кушетке у Айры и Леи Гершвинов. Разумеется, вскоре в доме снова воцарялось согласие, за это время успевали снять пару-тройку сцен, после чего история повторялась — очередная ссора, очередное выяснение отношений. Эти домашние неурядицы то и дело грозили сорвать график съемок, и Луис Майер распорядился, чтобы Джуди проконсультировалась у доктора Фредерика Хакера, австрийского психиатра.
К сожалению, доктор Хакер, вопреки надеждам Винсенте и Майера, оказался бессилен.
«Увы, настроение Джуди не улучшилось, а наши перепалки стали только ожесточеннее, — рассказывал Миннелли. — Я пытался, как мог, держать себя в руках, но не всегда это удавалось. После чего оставались новые кровоточащие раны».
Лайзе было всего два года, но с возрастом она уже начала понимать, что у родителей не все ладится. После того как съемки «Пирата» наконец завершились, Винсенте 10 июля 1947 года отвёз Джуди в «Лас-Кампанас» — частный санаторий неподалеку от Лонг-Бич, специализировавшийся на лечении эмоционально неуравновешенных толстосумов за 300 долларов в день. Впервые, теперь уже не в последний раз, Лайза осталась без матери. Для Джуди «Лас-Кампанас» был просто психушкой, чем-то напоминавшей бунгало отеля «Беверли Хиллз», только намного дороже.
Позднее Джуди вспоминала: «Мне потребовалось не так много времени, чтобы выяснить, что мое бунгало находится по соседству с палатой №10 — где содержали буйных. Там я познакомилась с несколькими милейшими людьми, тонко чувствующими, тактичными, с непревзойденным чувством юмора. Насколько я могла судить, никто из них не страдал помрачением рассудка в обычном смысле слова. Большинство из них просто были чересчур ранимыми натурами. Вскоре мне стало ясно, что у меня с ними очень много общего».
Винсенте, когда Лайза спрашивала его, куда уехала мамочка, умело уходил от ответа. «Я говорил дочери, что мама скоро вернется, — рассказывал он. — Нам повезло, что в те годы у Лайзы была очень хорошая няня. Нам с ней неплохо удавалось скрывать от малышки горькою правду, пока та не подросла настолько, чтобы узнать все, как есть».
Правда, им так и не удавалось полностью скрыть отсутствие Джуди, поскольку та требовала, чтобы ей привезли дочь, и к тому же, по мнению доктора Хакера, связь с семьей могла благотворно сказаться на состоянии его пациентки.
Вот что Джуди рассказывала о приездах Лайзы в «Лас-Кампанас»: «Лайза нетвердыми детскими шажками входила в мое бунгало и бросалась мне на шею. Я прижимала ее к себе, а она осыпала меня поцелуями и все смотрела на меня своими огромными, беспомощными черными глазищами. У меня не находилось для нее слов. Когда же ее у меня забирали, я бросалась на кровать и безутешно рыдала. То была физическая боль, настоящая пытка от того, что меня разлучили с моей крошкой. Я была готова умереть от горя».
Оглядываясь назад, на детские годы, Лайза смогла осознать весь смысл происходящего: «Я прочла ускоренный курс взросления. Я слишком многое узнала, слишком быстро и слишком рано. Помнится, был в моей жизни такой период, когда стоило кому-нибудь рассмеяться надо мной, как я тотчас начинала плакать. На меня что-то давило, не давая мне жить: разбитые семьи, судебные тяжбы, попытки самоубийства. И каким-то странным образом я все это пережила. Некоторым кажется, что все это — сущая ерунда, ведь я дочь Джуди Гарленд. Что ж, мне есть, что им сказать! Разумеется, нелегкое это дело быть ее дочерью, но мама всегда оставалась мне другом, сложным, но другом. Она ни разу мне ни в чем не отказала, а однажды даже расплакалась, потому что у нее не было денег, чтобы завещать мне, но зато в наследство от нее мне достались стойкость и цельность характера».
Безусловно, было видно как божий день, что детство Лайзы вряд ли можно назвать нормальным. А некоторым даже казалось, что ее нарочно лишили нормального детства. Оглядываясь назад, многие усматривают причину в противоречивых отношениях Винсенте и Джуди. В конечном итоге их ожесточенные ссоры больнее всего отразились именно на Лайзе, хотя со временем, уже повзрослев, она сделала себя открытие, что и другие люди тоже разводятся, что и у них случаются самоубийства, депрессии и душевные раны. Например, одним из признаков такого взросления стало то, что постепенно она начала различать попытки самоубийства матери, определяя, какие из них всерьез, а какие — лишь крик о помощи.
Неизменным оставалось лишь то, с какой серьезностью Лайза оберегала доброе имя матери, ведь она с ранних лет поняла всю его влажность. Все это вместе взятое, разумеется, самым противоречивым образом отразилось на детских годах девочки. И конечно же, не у всех детей родители работают там, где трудились ее родители. В глазах Лайзы отец с матерью работали на «Фабрике грез», именовавшейся киностудией. «МГМ представлялась мне гигантской фабрикой, — вспоминала Лайза. — Я ее просто обожала. Я изучила там каждый дюйм, все лазейки между разными съемочными павильонами, все ходы и выходы. Да и все, там работавшие, знали меня. Я забегала, куда и к кому хотела, болтала, с кем понравится. Но интереснее всего мне было наблюдать, как люди танцуют. Музыкальные номера были просто чудо, и я мечтала, что когда-нибудь смогу принять в них участие».