Далеко в вышине, под открытым небом, звучали невнятные женские голоса:
— Не может быть...
— Ах, какой ужас, моя милая Милдред...
— Он, должно быть, сошел с ума...
— Твой бедный ротик, только взгляни...
— Сексуальный маньяк...
— Садист...
— Надо написать епископу...
А потом, громче всех прочих, голос мисс Роуч, скрипучий, как у изрыгающего проклятия длиннохвостого попугая:
— Этому гнусному недомерку чертовски повезло, что я его не убила!.. Я ему говорю: слушай, если мне вдруг понадобится удалить зуб, я пойду к дантисту, а не к распроклятому священнику... Да и повода я ему никакого не давала!..
— Где же он, Милдред?
— Бог его знает. Кажется, в этой треклятой беседке.
— Эй, девочки, идем с ним разделаемся!
Боже мой, Боже мой! Вспоминая все это теперь, спустя почти три недели, я не могу понять, как мне удалось пережить кошмар того ужасного дня и не лишиться рассудка.
Шутки с такой бандой ведьм крайне опасны, и, попадись я им тогда под горячую руку в беседке, они бы наверняка тут же, на месте, разорвали меня на части.
А не исключено и такое, что меня за руки и за ноги потащили бы по главной улице деревни в полицейский участок, с леди Бердуэлл и мисс Роуч во главе процессии.
Но, разумеется, они меня не поймали.
Они не поймали меня тогда, не поймали и до сих пор, и, если счастье мне не изменит, думаю, есть надежда окончательно от них ускользнуть — во всяком случае, на несколько месяцев, пока они обо всем не забудут.
Как вы могли догадаться, я вынужден сторониться людей и не принимаю участия ни в светских развлечениях, ни в общественных делах. Полагаю, в такие периоды весьма полезно заняться литературным творчеством, и я ежедневно часами играю с фразами. Каждую фразу я рассматриваю как маленькое колесико, и еще недавно моей мечтой было собрать вместе несколько сотен таких колесиков и выстроить их в ряд, чтобы сцеплялись, как у шестеренок, зубцы, но чтобы все колесики были разного размера и вращались с разной скоростью. Время от времени я пытаюсь поставить одно из самых больших колесиков вплотную к очень маленькому таким образом, чтобы большое, медленно поворачиваясь, заставляло маленькое вращаться со свистом. Сделать это очень непросто!
Кроме того, по вечерам я пою мадригалы, однако мне страшно не хватает моего клавесина.
Тем не менее здесь не так уж и плохо, и я чувствую себя весьма уютно. Я нахожусь в небольшом отсеке, расположенном скорее всего на верхнем участке двенадцатиперстной кишки, как раз там, где перед правой почкой она круто уходит вниз. Пол довольно ровный — в самом деле, это было первое ровное место, на которое я попал во время ужасного спуска по глотке мисс Роуч,— и лишь по этой причине мне вообще удалось остановиться. Вверху я могу разглядеть окруженное чем-то мягким отверстие, представляющее собой, как я полагаю, пилорус, то есть место, где желудок переходит в тонкую кишку (я еще помню некоторые из тех схем, что показывала мне мама), а внизу в стенке есть смешная дырочка, через которую проток поджелудочной железы попадает в нижний участок двенадцатиперстной кишки.
Для человека столь консервативного во вкусах, как я, все это несколько странно. Лично я предпочитаю дубовую мебель и паркетные полы. Но есть здесь все-таки одна вещь, которая доставляет мне огромное удовольствие, и вещь эта — стены. Они упоительно мягкие, как будто чем-то набиты, и благодаря этому я могу сколько угодно бросаться на них и отскакивать, не получив ни малейшего ушиба.
Здесь есть еще несколько человек, что весьма удивительно, но все они, слава Богу, мужчины. По какой-то причине одеты они во все белое и к тому же вечно суетятся и важничают, делая вид, что очень заняты. На самом-то деле все эти типы на редкость невежественны. Кажется, они даже плохо представляют себе, кто они такие. Я пытаюсь им это растолковать, но они отказываются слушать. Иногда они приводят меня в такую ярость, что я теряю самообладание и начинаю кричать; и тогда на их лицах появляется лукаво-недоверчивое выражение, и они начинают медленно пятиться к выходу, приговаривая: «Ну что вы, что вы! Успокойтесь. Успокойтесь, викарий, будьте паинькой. Успокойтесь».
Что за странные речи!
Но есть среди них один пожилой человек — он навещает меня каждое утро после завтрака, который, похоже, живет немного ближе к действительности, чем все остальные. Он держится в рамках приличия и с достоинством, и я полагаю, что он одинок, потому что больше всего он Любит тихо сидеть в моей комнате и слушать меня. Вот только одно меня беспокоит: стоит нам коснуться вопроса о нашем местопребывании, как он начинает говорить, что намерен помочь мне бежать. Сегодня утром он снова это сказал, из-за чего мы с ним крепко повздорили.