И все же в один прекрасный день я решилась на это. Я была на авеню Монтфорд, поскольку он оставил мне дом и хотел, чтобы я там жила. Разумеется, я спала в другой комнате и не заходила в его кабинет в мансарде. Но каждое утро я смотрела в зеркало в его ванной, то самое, перед которым он брился и беседовал с Господом и собственной совестью. Теперь же оттуда на меня глядела женщина, и однажды утром я ей сказала: послушай-ка, если за молчащего говорит Господь, то Вайолет Браун может стать его орудием.
Не скажу, что решение далось мне быстро и просто. Меня одолевали сомнения. Перепечатать рукопись — это я могу. Почерк у мистера Шеперда разборчивый, ошибок почти не было. Не так-то легко было привести бумаги в порядок, хотя и не сложнее, чем картотеку в Ашвиллской библиотеке. Я не упустила ничего, за исключением пустяков вроде списка покупок, номеров телефонов или каких-то писем. Я рассказала его историю всю как есть, без прикрас, даже когда мне это было трудно или непонятно. Однако передо мной маячил вопрос: имела ли я на это право?
Теперь же, когда звонит телефон, у меня сжимается сердце при мысли, что, быть может, это мистер Шеперд, но, разумеется, это не он. Несмотря на то что я человек здравомыслящий и прошло восемь лет с тех пор, как я видела мистера Шеперда в живых. Время не лечит боль утраты. Где же вы, мистер Шеперд, по-прежнему спрашиваю я. А ответ очевиден: в этих блокнотах. Я всегда могу найти его на их страницах. Пожалуй, это ничем не отличается от душещипательных песенок о потерянной любви, которые девицы поют по радио. Наверное, я решила перепечатать рукопись, просто чтобы снова почувствовать себя нужной ему. Даже если и так, то все равно слава впереди человека бежит. Скажу, что мистер Шеперд меня заставил вопреки его собственной воле.
Он был немногословен. Я надеялась, что найду в его записках подсказку, как поступить. Это же как с Библией: если внимательно вчитываться, отыщешь что хотел. Возлюби ближнего своего — или побей его камнями.
Так и тут. Мистер Шеперд ясно сказал: «Сожгите эти слова». Дескать, молчащие люди оставят по себе великие памятники архитектуры, а не истории ничтожных жизней, полных лишений. Потомки восхитятся величием этих зданий. Он хотел оставить по себе лишь монументы своих книг. Пока он был жив, я уважала его желание и не прекословила. А потом увидела, как рушатся памятники. В наступившие странные, холодные времена люди из кожи вон лезут, чтобы похоронить неугодного и бросить в могилу, которую они ему вырыли, все, что он в жизни сделал. Точно с египетской мумией.
Жизнь мистер Шеперда была чудом, понимал он это или нет. То, как он жалел кошку на студеном ветру, смотрел на скелеты, обратившиеся в прах, или дохлую рыбу, выброшенную в помойное ведро. Он мог расплакаться из-за чего угодно и устроить этому достойные похороны. Он очень боялся жить, но все же жил. Это ли не памятник? Он писал о тех, кто был прежде, облекая их заботы во плоть. Он иначе не мог.
Теперь я сослужила ему ту же службу. Прекрасно отдавая себе отчет, что упавшее дерево рубят на дрова. Профессорам нравится отыскивать грехи даже у Шекспира и называть свои находки «сокровищницей науки». Я не могу допустить, чтобы они обошлись так же с мистером Шепердом, равно как и с его любимыми или детьми, если таковые есть. Пусть пройдет время. Облупится краска, обнажив известняк.
Вот почему я спрятала записи под замок. Мистер Голд подсказал, как лучше поступить. Банки принимают документы и хранят определенное количество лет, прежде чем извлечь из сейфа на всеобщее обозрение. Я решила: пусть пройдет полвека. Цифра солидная, раз уж пришлось выбирать. К тому времени мы уже наверняка умрем. При этом жизнь едва ли изменится настолько, что люди перестанут носить ботинки и начнут летать на облаках. Быть может, кому-то захочется вспомнить о тружениках, с которых началась жизнь, доставшаяся им по наследству. А может, я заблуждаюсь — прошлое порастет быльем, и никто его не станет ворошить. Я это о вас. Вы унаследовали этот мир. «Кто же вы?» — спрашиваю я себя.