Когда на третий день480 они, истощенные трудом и голодом, дошли уже до крайности, и, поскольку доблесть была сломлена постом, храбрые усилия по большей части ни к чему не приводили, некто из числа священников воскликнул, будто они неправильно делали, что возлагали надежды и силы скорее на свое оружие, нежели на Бога, и собственными силами пытались отвратить беду, в которую попали по Его попущению; поэтому ему кажется правильным, чтобы они сдались, особенно, когда трехдневное воздержание сделало их уже совершенно непригодными для воинских подвигов. Богу не трудно оказать им, сдавшимся и пропущенным врагом под ярмо, милосердие, ибо Он столько раз чудесным образом спасал своих, даже оказавшихся в крайней нужде людей. Он указал также на то, что варвары свирепствуют с таким напряжением сил отнюдь не для того, чтобы их убить, но чтобы отнять их богатства; если они завладеют ими, то затем без насилия, без тягот разрешат им уйти свободными и невредимыми. Это предложение всем пришлось по душе; они тут же обратились от оружия к просьбам и через переводчика стали умолять, чтобы приняли их сдачу.
Узнав об этом, арабский вождь галопом спешит к первым рядам и остальных при этом удаляет подальше, боясь, как бы добыча не была беспорядочно растащена безрассудно допущенной толпой. Взяв с собой семнадцать наиболее знатных из своего народа, он вошел в открытый лагерь, оставив у ворот ради охраны своего сына, чтобы кто-либо жадный до добычи случайно не ворвался вслед за ним без приглашения. Когда он, приставив лестницу, вместе с немногими поднялся на верхний этаж, где скрывались Майнцский и Бамбергский епископы, то Бамбергский епископ, которому, хоть он и был младшим по возрасту, все, однако, оказывали особые почести за преимущество добродетелей и достойную восхищения благородную наружность всего тела, начал просить его взять себе всё, что они имели, до последнего квадранта481, и разрешить им уйти лишенными всего. Однако тот, гордый победой и, помимо врожденной дикости нравов, сильно озлобленный также понесенными в стольких схватках потерями, заявил, что он уже три дня вел против них войну не без тяжких потерь среди своего войска с тем намерением, чтобы поступить с побежденными на своих условиях, а не на тех, какие они сами выдвинут; итак, пусть не обольщаются пустой надеждой: забрав всё, что у них есть, он намерен съесть их плоть и выпить их кровь.
Не медля, он развязал платок, которым закрывал голову по обычаю [своего] народа, и, сделав петлю, набросил на шею епископа. Епископ, поскольку был мужем благородной скромности и вполне зрелого величия, не снеся оскорбления, с такой силой дал ему кулаком в лицо, что одним ударом сбил его с ног и повалил на пол, воскликнув при этом, что сначала он сам накажет его за нечестие, за то, что он, безбожник и язычник, дерзнул поднять нечестивые руки на священника Христова. Прочие клирики и миряне тут же бросаются [вперед] и как ему, так и остальным, которые поднялись на верхний этаж, связывают руки за спиной настолько тугими узлами, что у большинства лопнула кожа и сквозь ногти потекла кровь. Как только тем, которые располагались в нижней части дома, стало известно о смелом поступке, они точно так же поступают с теми арабскими князьями, которые находились у них. Затем все миряне, подняв крик до самого неба и призвав к себе на помощь творца всего сущего, Бога, вновь хватаются за оружие, занимают ограждение и, вступив в бой со стражей, что была у ворот, разбивают ее и обращают в бегство, и завершают везде дело такие бодрые, так возобновив силы благодаря нечаянному успеху, что можно было подумать, будто ни усталость, ни тяготы не коснулись их от трехдневного голода и трудов.
Арабы, чрезвычайно удивленные такой бодростью, внезапно возникшей из тревоги и крайнего отчаяния, полагая, что причиной этого поворота является не что иное, как то, что была совершена казнь над их князями, с величайшей яростью бросаются в битву и, сбившись в кучу, готовятся при помощи оружия, при помогли мужей ворваться в лагерь. И это было бы сделано, если бы не возник своевременный план и христиане не поставили связанных князей в том месте, на которое обрушился самый ожесточенный натиск врагов и самый густой дождь стрел, расположив над их головами палача, который, держа в руках обнаженный меч, кричал через переводчика, что если те не прекратят штурм, то наши будут сражаться с ними не оружием, а головами их князей. Тогда сами князья, которых помимо тяжести оков сильно тревожил также угрожавший [их] шеям меч, с громким рыданием заклинали своих людей вести себя более умеренно, чтобы они, упорно навязывая врагам битву, не подстрекнули их к казни и их убийству, когда у них будет отнята надежда на прощение. Потрясенный грозившей отцу опасностью сын арабского вождя, который, как я упомянул выше, был оставлен у дворовых ворот отцом ради охраны, быстрым шагом устремился в самую гущу своих людей, громким криком и руками сдержал натиск разъяренного войска и запретил пускать во врагов стрелы, которые поразят не врагов, как те полагали, а их вождей в их собственные груди.