"Являться не пристало никому
165 На пир счастливый гостем нежеланным,
И все-таки присутствием незваным
Смущу веселье юношей и дев
И ты простишь мне!" Ликий, покраснев,
Склонил чело: философа брюзгливость
170 Рассеяла горячая учтивость.
Вступают вместе в пиршественный зал.
Благоуханий полон, он сиял
Торжественно зажженными огнями.
В панелях ярко отражалось пламя
175 Светильников; затейливо вились
Курений струйки, устремляясь ввысь
С треножников священных, что, подъяты
Над мягкими коврами, ароматы
Распространяли: ровно пятьдесят
180 Курильниц с миррой выстроилось в ряд.
Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая,
Дымки сплетались и двоились, тая.
Овальные столы вознесены
На львиных лапах и окружены
185 Удобным ложем; радостно мерцало
Вино, внесенное из тьмы подвала;
Блестели чаши, грузно-тяжелы.
От яств ломились пышные столы,
Щедрей даров Церериного рога
190 И каждый освящен изображеньем бога.
Рабы, гостей в прихожей обступив,
Им волосы маслами умастив,
Отерли члены губкой благовонной
И, облачившись в белые хитоны,
195 Все двинулись для пиршества возлечь
На шелк, ведя придирчивую речь
Вполголоса, никак не понимая,
Откуда вдруг взялась обитель неземная.
200 Чуть слышно музыка плыла вокруг,
И разносился мелодичный звук
Напевной речи эллинской, сначала
Негромкой, но как только развязала
Язык струя блаженная, гостям
Ударив в голову, поднялся гам;
205 Сильнее загремели инструменты
И вот диковинные позументы
Завес тяжелых, весь просторный зал,
Что роскошью невиданной сиял,
И Ламия в прекрасном облаченье
210 Уже не повергают в изумленье.
Спасительное, райское вино!
Блаженством оделяешь ты одно.
В зенит вознесся Вакх, воспламеняя
Огнем глаза и щеки. Дверь резная
215 Раскрылась - и невольники внесли
От Флоры пышный дар - наряд земли:
Цветов охапки из лесной долины
Переполняли яркие корзины,
Сплетенные из прутьев золотых
220 Пирующим венки для прихотей любых.
Какой венок для Ламии? Какой
Для Ликия? Каким мудрец седой
Увенчан будет? Папоротник с ивой
Пусть отеняют взор ее тоскливый;
225 Пусть лозы Вакха юноша возьмет
Он в них забвенье страхов обретет;
Над лысым лбом философа колючий
Чертополох пускай с крапивой жгучей
Чинят раздоры. От прикосновенья
230 Холодной философии - виденья
Волшебные не распадутся ль в прах?
Дивились радуге на небесах
Когда-то все, а ныне - что нам в ней,
Разложенной на тысячу частей?
235 Подрезал разум ангела крыла,
Над тайнами линейка верх взяла,
Не стало гномов в копи заповедной
И тенью Ламия растаяла бесследной.
Вот, сидя с ней в возглавии стола,
240 Счастливый Ликий от ее чела
Глаз не отводит, но, оцепененье
Любви стряхнув, он через стол в смущеньи
Украдкой посмотрел: там хмурый лик
К ним обратил морщинистый старик.
245 Хотел он кубок, полный до краев,
Поднять за мудреца, но столь суров
Был взгляд учителя неблагосклонный,
На юную невесту устремленный,
Что, трепеща, поникла та без сил.
250 В тревоге Ликий за руку схватил
Свою невесту. Холодом могилы
Ему на миг оледенило жилы,
Потом жестокий жар вонзился в грудь...
"О Ламия, ответь же что-нибудь!
255 Испугана ты - чем? Тебе знаком он?"
Забыв про все, не слыша гвалт и гомон,
В глаза он впился, смотрит: как чужая,
Глядит она, глядит не узнавая,
По-прежнему недвижна и бледна
260 Как будто колдовством поражена.
Вскричал он: "Ламия!" В ответ - молчанье.
Заслышав крик неистовый, собранье
Притихло; смолк величественный лад.
Еще звучала лютня невпопад,
265 Но мирт в венках увял - и постепенно
Безмолвье воцарилось. Запах тлена
По зале пробежал - и все вокруг
Смертельную тоску почувствовали вдруг.
Он снова: "Ламия!" в порыве диком
270 Отозвалось лишь эхо слабым вскриком.
"Сгинь, мерзкий сон!" - он возопил в слезах.
Вгляделся вновь: не бьется на висках
Лазурной нитью жилка; краски нежной
На коже щек не видно белоснежной;
275 Запали глубоко глаза в глазницы;
Застыли, как у мертвой, острые ресницы.
"Прочь, ты - жестокосердый! Прочь, палач!
Скрой лживые глаза, скорее спрячь!
Иль кара справедливая богов,
280 Невидимо вступающих под кров,
Пронзит тебя внезапной слепотой,
Оставит в корчах совести больной,
За то, что ты, бесчестный и презренный,
Гордыней нечестивой, дерзновенной
285 Могущество благое попирал,
Обманом изощренным оскорблял.
Коринфяне! Взгляните на злодея:
Под веками, безумьем адским рдея,
Взор демона горит... И нет укрытья
290 Любви моей... Коринфяне, взгляните!"
"Глупец!" - с презрением софист изрек
Охрипшим голосом - и, словно рок
Свершился неизбежный, с жалким стоном
Пал Ликий перед призраком склоненным.
295 "Глупец! - вновь Аполлоний произнес,
Глаз не спуская с Ламии. - От гроз
И бедствий жизни я тебя спасал
Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?"
При слове том у Ламии несчастной
300 Дух захватило: беспощадно-властный
Разил ее, как пикой, острый взор.
Рукою слабой смертный приговор
Молила не произносить - напрасно!
Софист суровый с ясностью ужасной
305 "Змея!" воскликнул громко... В этот миг
Послышался сердца пронзивший крик
И Ламия исчезла... Упоенье
Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье
Угасла жизнь... Друзьями окружен,
310 Простерт на ложе без движенья он:
И обернули тело в свадебный хитон.
(Сергей Сухарев)
ИЗАБЕЛЛА, ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ
Повесть из Боккаччо
1
Вассал любви - Лоренцо молодой,
Прекрасна, простодушна Изабелла!
Возможно ль, чтоб под кровлею одной
Любовь сердцами их не овладела;
Возможно ль, чтоб за трапезой дневной
Их взгляды не встречались то и дело;
Чтобы они средь ночи, в тишине,
Друг другу не пригрезились во сне!
II
9 Любовь их становилась все нежнее,
С зарею каждой - глубже и нежней.
Он мысленно не расстается с нею
Ни в доме, ни в саду, ни средь полей;
Ей звуки голоса его милее,
Чем шелест ручейка в тени ветвей.
"Лоренцо!" - шепчет дева, как признанье,
И путает узоры вышиванья.
III
17 Еще не видя, знал он, чья рука
Беззвучно на щеколду опустилась;
Он зорче был, чем сокол, в облака
Взмывающий: лишь к небу обратилось
Ее лицо - в окно издалека
Он профиль различит; она молилась,
Идя ко сну, - а он уж был готов
Ждать звука утренних ее шагов.
IV
25 Весь май тянулось это наважденье,
Июнь совсем извел румянец щек;
"Нет, завтра умолять о снисхожденье
Я буду у ее прекрасных ног!"
"Лоренцо, слово вымолви спасенья,
Чтоб день меня живой застать бы мог!"
Так по ночам в подушку плакал каждый,
А день томил их горечью и жаждой,
V
33 Когда болезнь на розы щек ее
Повеяла, и Изабелла стала
Бледна, как мать над впавшим в забытье
Больным младенцем, - "Как она устала!"