Я решил уйти из жизни сам. Поверженный XAUBUG на моей спине был даже рад такому повороту событий.
Самоуход, как я целомудренно назвал про себя задуманное, казался мне наиболее уместным решением: я был уверен, что процедуру можно будет сделать безболезненной и совсем не страшной.
Я отправился к своему дилеру. Это был бойкий парень по имени Сер. Так он сокращал «Сережа», имея в виду не фекальный глагол, а адскую серу. Но я подозревал, что он таким образом борется со своей латентной гомосексуальностью: «Сергей», то есть «серый педик» – очень эффективное в смысле метапрограммирования имя, и носят его, как правило, яркие гомофобы.
Для обоснования своей адской претензии у Сера на стене висели вверительные грамоты: слева – постер с престарелым Миком Джаггером в парчовом пиджаке, справа – другой постер с вписанным в перевернутую звезду козлом, а между ними – большие старинные счеты, превращенные в предмет искусства.
Костяшки счетов были переделаны в черепа тончайшей резьбы – в результате чего получилась уменьшенная модель ацтекской храмовой стойки «tzompantli». Это объяснил мне сам Сер, мимоходом упомянув, что ритуальный объект хранится у него с тех времен, когда он продавал пейотль. Думаю, он врал, а счеты достались ему от сумасшедшего дедушки-бухгалтера, у которого на пенсии было много свободного времени.
По виду Сер походил на программиста-надомника; два сервера, стоявшие у него в комнате, были на самом деле сейфами, где хранился товар (при этом они работали – и при снятии внешней панели умиляли дрожью разноцветных огоньков).
Видимо, от экзистенциального страха Сер постоянно удалбывался, вернее даже утрамбовывался каким-то недорогим медицинским препаратом («акселем», как он его называл) в туповатую и добродушную колбаску, ничему не удивляющуюся и настолько готовую к любому повороту судьбы, что было даже непонятно, почему мировая олигархия еще не превратила в таких колбасок нас всех. У него от этого «акселя» менялся голос – в задушевную сторону. Казалось, он вот-вот заплачет.
Я не был наркоманом – во всяком случае, в социальном смысле. Обычно я прикупал у Сера препараты, с помощью которых мы с Артуром делали наши отношения значимей и глубже, как поступают в наших кругах многие. Но в этот раз я прямо объяснил, что мне нужен билет в рай. В один конец.
Сер за свою карьеру успел повидать всякого – и удивился не особо.
– А если меня потом найдут и прикопают? – спросил он.
– Тебя не найдут.
– Все знают, что ты берешь у меня.
– Никто не знает, – ответил я. – Я никому не говорю.
– Я сам говорю, – криво улыбнулся он и показал пальцем вверх. – Капитализм – это учет. По-другому у нас никто не работает.
Можно было догадаться – раз куратор имелся даже у меня, то тем более был у него.
– Я напишу записку, – сказал я. – Напишу, что я сам. И прошу никого не винить… А тебе отдам все деньги, какие остались. Шесть тысяч долларов.
Сер отказал.
Но тем же вечером он позвонил – и сказал, что согласен.
– Тебе как хочется? – спросил он, когда я принес деньги.
– Тихо и спокойно, – сказал я. – И без боли.
– Это не так просто.
– Почему?
– Потому что человек так устроен, – ответил он. – Его сложно убить безболезненно. Боль – наша внутренняя сигнализация, что дело плохо. И контуров этой сигнализации в организме очень много.
– Я думал, – сказал я, – уж что-что, а этот вопрос человечество решило.
– Только внешне.
– В каком смысле?
– Смерть считается безболезненной, если человек не кричит «уй, мама!» Но что при этом чувствует мозг, не знает никто.
– Неужели? – изумился я.
– Даже в американских тюрьмах, – ответил Сер, – не могут сделать нормальную летальную инъекцию. Я недавно одну статью читал – там написано, что после стандартного терминального укола приговоренный испытывает жуткие муки, просто это никому не заметно из-за паралича лицевых мышц и голосовых связок…
– Ты меня не пугай, – пробормотал я. – Мне и так страшно.
– Я не пугаю. Я, наоборот, сказать хочу, что сделаем безболезненно. В смысле отправку. Я знаю как – мы всю твою сигнализацию отключим по очереди, в нужной последовательности. А дальше… Не от меня зависит.
– Думаешь, там что-то есть?
Сер пожал плечами.
– Сам пока не был.
– Ничего там нет, – сказал я. – И это меня устраивает. Больно точно не будет?
– Точно. Забудешься под тихий шум дождя…
Мне понравилась эта картина. В ней был какой-то древнеяпонский уют: самурай делает харакири на опушке соснового леса, и ему совсем-совсем не больно – он любуется соснами и слушает тихий шорох капель…