Я была уже не в собственной маленькой квартире, а на солнечной летней улице. Мы с мамой садились в рейсовый автобус. Мама что-то мне говорила, но я не слышала слов. Мы вошли через переднюю дверь, и я отчетливо увидела водителя – лысого дядьку с большими волосатыми руками. Перед ним над приборной доской покачивалась подвешенная на шнурке игрушка – маленький плюшевый медвежонок… медвежонок в забавной клетчатой шапочке…
Почему-то при виде этого медвежонка на меня накатила тяжелая тоска. Тоска и страх.
Кадр сменился. Теперь мы ехали в автобусе по пригородному шоссе, под выцветшим от зноя летним небом. Мы сидели на переднем месте, мама всегда говорила, что они самые удобные, на них меньше укачивает.
Мама снова что-то мне говорила – но я опять не слышала слов…
И смотрела я не на маму, а на водителя.
Он одной рукой придерживал руль, а другой прижимал к уху мобильный телефон.
И снова на меня накатил тоскливый, удушливый страх…
Я перевела взгляд на дорогу…
И вдруг увидела перед нашим автобусом стремительно приближающуюся фуру.
Фура шла по встречной полосе, но вдруг ее резко повело в нашу сторону.
Я хотела закричать…
Но крик застрял в моем горле.
Фура и автобус неумолимо сближались…
И кадр снова сменился.
Весь мир был сейчас какой-то странный, неправильный.
Небо, то самое вылинявшее летнее небо, полоскалось где-то внизу, под ногами. А сверху была земля, поросшая рыжей выгоревшей травой. А совсем близко, но тоже наверху, было что-то страшное, кровавое, в чем мое сознание никак не хотело узнавать маму.
И еще… еще там раскачивалась игрушка.
Маленький плюшевый медвежонок в забавной клетчатой шапочке.
Я не слышала звуков, не чувствовала запахов, но вдруг ощутила страшный, могильный холод…
И увидела, как перевернутый автобус охватывают оранжевые языки пламени.
Внезапно это видение погасло.
Зато вспыхнул свет – привычный, теплый свет лампы под розовым абажуром.
Я сидела у себя в комнате на диване, передо мной на столе стояла старая, закопченная лампа.
Она не горела – видимо, масло кончилось.
Свет в квартире был – к счастью, отключение было недолгим.
Но я все не могла прийти в себя от посетившего меня видения…
Что это было?
Я видела все так ярко, так отчетливо…
Я так явственно ощущала ужас и ледяной холод… холод надвигающейся смерти…
Мама вернулась поздно, когда я уже спала. То есть делала вид, что сплю, потому что мне ужасно не хотелось с ней разговаривать. Но если моей маме что-то нужно, она способна растолкать и спящего в берлоге медведя.
– Вставай, соня! – мама зажгла верхний свет. – Мне так много нужно тебе рассказать!
– Ох, ну что такое… – Я нарочно потерла глаза. – Ну что тебе неймется, уж полночь скоро.
– Уж полночь близится, а Германа все нет! – сказала мама и отчего-то рассмеялась.
– И что смешного, – проворчала я, – бедная Лиза в Лебяжьей канавке утопилась.
– Это она в опере утопилась, а у Пушкина для нее все очень хорошо кончилось, она замуж вышла за приличного человека!
Тут я подумала, что мама снова нашла мне какого-нибудь очередного козла и жаждет нас познакомить. Наверняка кумушки тети Олины поспособствовали.
– Ах, истомилась, устала я! – запела мама, кружась по комнате. – Где же ты радость бывалая…
Причем если Лиза в опере пела эту арию с тоской и надрывом, то у мамы получалось довольно весело и бодро, на манер марша.
– Мам, ты выпила лишку там, что ли? – удивлению моему не было предела.
– Женщине позволительно быть пьяной только от шампанского! – объявила мама.
– Ну никуда нельзя одну отпустить! – вздохнула я и повернулась, взбив подушку.
– Не смей спать! – приказала мама. – Ты представляешь, Герман Иваныч наконец овдовел!
– Кто такой Герман Иваныч? – оторопела я.
– Слушай, ну трудно с тобой! Ты его видела у Ольги на юбилее пять лет назад!
Так, юбилей у тети Оли был не пять, а десять лет назад, но мне-то что до этого?
Тут мама присела ко мне на диван и долго рассказывала про этого Германа, который учился с ними в институте много лет назад, и они все дружили, а потом он женился, и его жена не позволяла ему встречаться со старыми друзьями…
В общем, как-то они разошлись, а время шло и шло, и потом через общих знакомых стало известно, что жена Германа тяжело заболела, и ему стало не до гостей, он приходил только на юбилей Ольги, и выглядел ужасно, говорили, что болезнь у жены тяжелая, что-то с головой, она ничего не помнит…