Определив сущность нестяжательности, Глинский патерик не вдаётся в раскрытие каких-либо частностей её, показывающих свойства побочного характера. Но он обращает внимание на другое — я сказал бы — самое главное: приводит примеры нестяжательности. Почему это самое главное? — Потому, что, как нам всем хорошо известно, в духовной жизни имеет значение не столько слово, сколько пример его осуществления, не многословное наставление, а наглядная жизнь. Человек может ничего не говорить, а своим молчаливым подвигом преобразить окружающий его мир. И, наоборот, если пред нами выступает прекрасный оратор, но мы знаем его порочную жизнь — слова его, хотя и будут облечены во всю красоту земного искусства, останутся пустым звуком. Если они и окажут какое-либо действие, то оно будет порочным, да и коснётся такого же сорта слушателей.
Вот по этому пути — пути «образов» — и идёт Глинский патерик, представляя читателю нестяжательность. (Хотя в скобках, но надо отметить, что это обычный путь и для Глинского патерика и для подобных творений. Но в раскрытии данного духовного состояния проявляется особая яркость).
Великим примером нестяжательности служит схимонах Архипп († 1896). Старец Архипп всегда и всем был доволен: воздаяния за советы не ждал. Если и принимал отдельные приношения, то только потому, что не хотел обижать подающих. Но, принимая жертвуемое, — отдавал братии. Деньги он называл железом и не прилагал к ним сердца, а употреблял их «на чай для угощения братии, приходивших к нему за духовным советом, на траву, раздаваемую народу, и на нужды обители» (445). Никакие земные блага его не занимали, но от жизни обители он не отделялся: радовался её радостью вместе с ней и печалился её печалью. Потому тем людям, которые могли и хотели помочь обители, он говорил: «Что дашь, то твоё, что не дашь — не твоё». Это кажущееся противоречие разъясняется так: «Данное на доброе дело, ради Бога, — наше, как совершившееся, могущее по смерти идти вслед за нами (Ап. 14, 15) и предстать ходатаем за нас у Судии Бога, а оставленное у себя — неизвестно, пойдёт ли нам на душевную пользу: может быть, потратится на различные предметы роскоши и удовольствия, принося душевный вред. Хотя на случай смерти пишут завещания, но не в воле завещателя исполнить их. Притом, данное по необходимости, когда в нём нет нужды, не имеет уже той цены. Итак, только данное нами на доброе дело при жизни может считаться вполне нашим» (464-465). Верный обету нестяжания, отец Архипп своим служением — делом — учил «не прилепляться к земному, не надеяться на богатство, знатность или славу; помнить смерть, ад, Царство Небесное, уготованное праведным, и муки вечные, уготованные грешникам» (457).
О монахе Александре († l869), прозванном за его нищету нестяжателем, сказано: «У себя ничего не имел, даже чайника». Когда ему однажды знакомый купец попытался было дать деньги, нестяжатель решительно отказался, заявив, что он всё необходимое имеет от монастыря (315).
Монах Евгений († 1894) отложил всякое попечение о земном имуществе. И когда перед его кончиной попросили распорядиться своими вещами, он мог спокойно ответить: «У меня ничего нет» (416).
Схиархимандрит Илиодор († 1879), еще до принятия великой схимы, удаляясь от мирской суеты, ничего не принимал от мира (327). В своём завещании он так подвёл черту своему служению: «Дабы не было сомнения о моём состоянии, истинно объявляю, что ни капитала, ни вещей каких-либо, ни особой одежды, кроме обыкновенной, которую я изготовил на случай смерти, и в которой ходил, никакой другой у меня нет» (344).
А монах Кирилл († l891), взявший на себя подвиг юродства, всё земное считал сором. «Деньги, приходившие ему от брата, бросал куда попало, и они валялись где-либо на полу или на окне, пока кто-либо из больничных не прибирал их для его же необходимости или не отдавал на общую потребность монастыря» (404).
Нестяжательный иеромонах Порфирий († 1868) принимал жертвуемое «только на чай и сахар» для угощения приходящих к нему. «Всё присылаемое отдавал бедным» хотя «сам терпел великую нужду» (303).
Благоговейнейший инок Досифей († l874) носил ветхую одежду и до тех пор, пока она не рассыпалась. Смущавшимся этим он говорил: «Голый родился, голый и умру». В Патерике к сему добавлено: «Так и случилось, он умер богатым полным нестяжанием» (319).
Патерик заглядывает и в кельи нестяжателей и видит здесь много поучительного. «Заглянем в келью старца (иеромонаха Макария, † 1864. — К. С.), — приглашает читателя Патерик. — Она состояла из одной комнаты. Стёкла в ней были заклеены бумагой, чтобы не развлекаться взором... В келлии была одна икона Страстной Божией Матери, Распятие, несколько книг, стол, стул, простая деревянная скамейка, на ней лежал старый зипун, а на столе одно яблоко. Никаких украшений келлии старец не терпел» (247). А ведь он мог стать богатейшим человеком. Приходившие к нему за добрым советом состоятельные люди готовы были сделать ему многое, но старец всё отклонял. Если же что принимал, то тут же передавал на нужды обители или раздавал паломникам. О его полной нестяжательности свидетельствует и то, что после его кончины нашли единственную двадцатикопеечную монету, да и та была положена в книгу как закладка и забыта (247).