Ирина Валерина
Некоммерческая ознакомительная серия «32 Полосы»
Здравствуй, зрелость
Это, наверное, возрастное —
время, на самообман скупое.
Парк одинокий, сухая хвоя...
Пошлый рекламный сор —
тот, на который нас бес рыбалит.
Больше не манят иные дали,
роль чудотворца снесу едва ли,
скучно с недавних пор.
Просто живу — на таблетках неба.
Веришь, на днях прописал плацебо
док, что анфас так похож на Феба,
в профиль же — чистый чёрт.
Вот и смотрю, как плывут столетья.
Над паутиной электросети
снова бесчинствует дерзкий ветер,
неприручённый норд.
Сказки закончились.
Здравствуй, зрелость.
Я к тебе, милая, притерпелась
и принимаю твою дебелость,
сухость и склочный нрав.
Кто я?
Мурашка под божьей дланью...
Видишь, над лиственной жухлой стланью
дикой, сторожкой, несмертной ланью
время летит стремглав?
Если
Если долго стоять у могилы брата,
то с гранита тусклого сходят даты,
и портрет, давно не хранящий сути,
обретает едкий характер ртути —
вот черты плывут с дождевой водою,
обнажая главное.
Подо мною —
как черта, что держит метаний сумму —
глинозёмный слой, благодатный гумус,
где лежат без жизни сухие зёрна.
Можно верить в то, что от века спорно:
в беспримерный суд, в воскресенье плоти,
но меня сомнение вновь приводит
на сыпучий край безразличной ямы.
На ладонях почвы — бугры да шрамы,
что таят эпохи ещё до homo.
Среди них и горе моё фантомно,
и сама я — тень.
Да простится тени,
что ведут не к свету её ступени.
День ещё один не пройдён, так прожит.
Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша
тяжела, как тёмное время суток,
но люблю без веры, вразрез рассудку,
и держусь за память, за тень возврата,
за пригоршню праха с могилы брата.
***
ветер холод зимний сад
ад взрослеющего тела
тёмные мазки на белом
снег рябина пубертат
пропасть звёзды тишина
безразличие вселенной
тау-крест иноплеменной
смута слёзы омут сна
тьма уроненная внутрь
тьме равняется снаружи
боль растёт причастность душит
поднимает слово кнут
пробуждение души
мир пустой и молчаливый
утро небо перспектива
бесконечная как жизнь
<...>
зрелость смута близость дна
тьма с которой примирилась
слово бросовая милость
полночь
тучи
тишина.
Времени жернова
Неспешно вращает время тяжкие жернова.
Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава,
хранит янтарное семя.
Она не знает пока:
всё перемелется скоро — будет просто мука.
Она не знает — и ладно, траве это ни к чему.
На тоненькой нитке ветер солнечную хурму
качает в высоком небе, в завтра бегут облака,
всё перемелется скоро, будет просто мука.
Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет
согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет,
и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака.
Всё перемелется, веришь?
Будет просто мука...
Трудно быть
Трудно быть богом.
Бога возводят в степень,
чтобы потом низвергнуть в пучину страсти.
Слаб человек, но гибок, как сочный стебель:
пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь
вовремя дай с отборным насущным хлебом,
дом дай и в дом, и малым, и домочадцам.
...Если стоять вне стен Твоего вертепа,
где невозможно жизнью не измельчаться
в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе:
деревом, светом, свободным июльским ветром.
Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик,
Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных.
В правой Твоей ладони ключи и правда,
в левой — вспотела жажда держать за горло.
Всё, что я вижу, верно, делить бы на два,
но Ты умножишь втрое, поскольку форма
есть и гарант, и формула для повтора:
цепи, спирали — по образу, но без права.
Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок,
Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы.
Да, это ересь — так скажет любой крутящий
ручку шарманки по производству буден,
но я свободна, как всякий, кто видел ящик,
где прирастают агнцы и слепнут люди.
Из приходящего
«...но если ты страшишься тишины,
то вкруг тебя все бесы наготове...»
Срывался голос.
Ржавые от хны,
от времени, в котором было крови
не меньше, чем горячечной любви
в ответном и почти забытом взгляде,
от долгой жизни выжженные пряди
спадали на усталое лицо.
В обжитый мир на хлипкое крыльцо
свет полнолунный лился благодатью,
и мы делили хлеб, вино, объятья
как две сестры, прошедшие разлуку
длиною в неосознанную жизнь.
Царила ночь.
Шептались листья бука,
шуршали осмелевшие ужи,
в утробной глубине пищали мыши,
но мир их откровения не слышал,
поскольку всякий смерти предречён.
«.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...»
«...любила в нём не Бога — человека...»
«...и в вечности люблю...»
А я молчала.
Всё, что умею я — молчать и ждать.
Шёл долгий звёздный дождь.
Шло время вспять
над миром, обращаемым к Началу.
Был крепок сон её младенца-сына,
укрытого изношенным плащом,
и плакала по-детски Магдалина,
уткнувшись в моё острое плечо.