Амбруш каждое воскресенье варил на обед суп из голубей. Он взбирался на голубятню, брал двух-трех птиц и сворачивал им шеи. «Как диадема», – сказал ты, глядя на меня, стоящую на балконе с Петером в волосах; это было вскоре после того, как Юли ездила в Поч, я тогда была у вас в последний раз. Я подняла руку, попугай перепорхнул мне на палец. Я думала про Амбруша, про голубей, и у меня дрожали пальцы. Пичуга у колодца закончила свой туалет и взлетела на иву. Нет, я не была ревнивой. Ты, наверное, никогда не поймешь, что я совсем не была ревнивой. Это было бы куда проще. «Сама виновата, терплю поделом. Ох, ива зеленая, ива…»[40]
Хелла два года назад была гораздо лучшей Эмилией, чем теперь. «Вам бы надо поменяться, – сказал ты после первого действия, – тебе играть мавра, а Пипи – Дездемону». Я видела тебя в зеркале; ты стоял, прислонившись к двери, и курил, а я переклеивала ресницы. Руки у меня были неловкие: перед спектаклем зашла Ангела, я пожала ей руку, а потом, когда она вышла, так терла щеткой ладонь, что чуть не содрала кожу.
Я не ревновала тебя к Ангеле. Я знала, ты любишь меня, а не ее. К ней я испытывала неприязнь, даже отвращение; когда она касалась меня, у меня передергивались плечи; в тех редких случаях, когда она приходила ко мне и я не могла не предложить ей чай или кофе, – я потом разбивала чашку, из которой она пила. Прикосновение ее, дыхание, походка, шарф, которым она кутала шею, сразу пробуждали во мне все, что было моим прошлым, и все, что было твоим прошлым. Я думала о том, что у нее был полосатый мяч, и о том, что ты влюбился в нее и женился на ней, и думала о лани, и о том, что ты спал с Ангелой, – и этого, мне было достаточно, чтобы отложить нож и вилку за ужином, достаточно, чтобы сбежать от тебя, спрятаться в каком-нибудь пригороде, лишь бы не встречаться с тобой, – и в то же время я до дрожи в руках тосковала по тебе.
Все, что имело хоть какое-то отношение к Ангеле: Петер, или пачка сигарет, или Эльза, – в моих глазах становилось грязным и липким, а когда я вспоминала, что ведь и ты имеешь к ней отношение, я мчалась по улицам, как будто бег мог выветрить из головы эту мысль. Как-то Пипи зашел ко мне сразу после твоего ухода – я сидела на ковре и терзала книгу, книгу сказок, которую ты мне читал. Мне давно хотелось Андерсена, и ты принес книгу из своей библиотеки; на первой странице большими круглыми буквами написано было: Ангела Графф. На обложке был нарисован лебедь, который вез в большой раковине мальчика со светлыми волосами, в широкополой шляпе. Встав на книгу коленями, я методично раздирала страницу за страницей. Пипи отыскал коньяк, сел рядом на ковер, зажав бутылку в ногах. Не говоря ни слова, он смотрел, как я сметаю обрывки в угол, под шкаф. Я легла на ковер и положила голову ему на колени, а он гладил мне волосы и лоб, как больному ребенку. Потом вошла Юли; Пипи тогда уже выпил свой коньяк. Я все еще лежала на ковре, не вытирая слез. Юли включила свет, собрала чашки, подняла с полу стакан Пипи и стала накрывать к ужину. Один-единственный раз она взглянула на меня и тут же отвела глаза; я ей казалась, наверное, библейской блудницей.
Садовник сажает кустики. Время для пересадки уже давно прошло; если цветок приживется, то лишь благодаря обильным дождям. Пожалуй, приживется; я не вижу, что это за цветок, – вижу лишь, что он медного цвета. Как я боялась Юли, когда в первый раз привела тебя в дом: что она скажет, увидев тебя; я даже не была уверена, что она даст тебе ужинать. Долго собиралась я с духом, мы целый час торчали в саду; ты оглядел деревья, измерил расстояние между ними и сказал, что сделаешь мне качели. Стало темнеть, когда я решилась войти в кухню; там было пусто, только поблескивали чашки весов – единственный предмет, который я привезла с Дамбы: весы дала мне Карасика; не знаю, почему именно весы. Она сунула их мне, поцеловала меня; от нее пахло сладким тестом. На одной чашке лежала записка Юли: ее не будет два дня, ужин в холодильнике, завтра мне придется поесть в городе, она уехала в Поч, на крестный ход. Все окна были тщательно заперты, в кухне стоял запах сохнущих тряпок и газа. Я отдала тебе записку и, не глядя на тебя, стала поправлять тряпки на сушке. Ты взял ключ у меня из рук, вставил в скважину и повернул.
Не знаю, что ты сказал Ангеле, когда позвонил домой: я была в ванной и открыла кран до отказа, чтобы даже случайно не услышать ни одного слова. Раньше, еще перед теми двумя неделями, когда я пряталась от тебя, мне было весело слушать, как ты лжешь, я знала, что Ангела во всем тебе верит, и так забавно было сознавать, что мы садим с тобой где-нибудь в ресторане, а она уверена, что ты на совещании или в театре на репетиции. Теперь это действовало мне на нервы. Собственно говоря, мне хотелось бы услышать, как ты прямо скажешь ей, что не придешь домой – что не хочешь идти домой, останешься сегодня у меня. Именно с того дня я стала дергаться, услышав имя Ангелы. Там, под бюстом Агриппы, в желтой постели Пипи, мне было очень тяжело. Но и дома нелегко было в ту ночь, когда ты сказал мне, что знаешь, как я люблю Ангелу.