Садовник что-то бормочет под нос. Правильно, с растениями нужно разговаривать; отец, посадив цветок, поглаживал слабые листочки и говорил: «Смотри, будь хорошим!» Он даже еще и напевает, этот садовник: «Весенний дует ветер…» Присев на корточки, он подгребает к посаженному кустику влажную землю, так что тот кажется стоящим на цыпочках на небольшом бугорке. Ты ушел тогда на заре. Как мне было горько, когда я смотрела тебе вслед; ты шел вниз по тропинке, насвистывая, оглядываясь время от времени и махая мне рукой. «Весенний ветер воду гонит, ах, цветочек мой, цветок…» Ты становился все меньше и меньше, пока не скрылся за поворотом. Мчались облака; грудь и руки мои покраснели от утреннего холодка. На ящиках с цветами, на подоконниках осела роса. Я смотрела на цветы и не знала, что им сказать; я не умею говорить с цветами. Садовник уже не сидит на корточках, он встал на колени.
«Сидеть на корточках». Так ты сказал в ту ночь. Ночью, у Гизики, мне вспомнились твои слова. Я никогда не думала о них, мне казалось даже, что я их и не слышала, хотя ты долго-долго тогда говорил. Видно, пока тело мое бездумно радовалось, что-то в душе прислушивалось к тебе, прислушивалось и ожидало, не прозвучит ли в твоем голосе что-либо, обращенное не ко мне. Слова твои помимо моей воли застряли в памяти, и вчера ночью мне вспомнилось, как лились из тебя жалобы, упреки, что я бросила тебя одного, и как ты просил никогда больше не убегать от тебя. «Я всю жизнь жил на корточках», – сказал ты тогда, а я смотрела на огонек твоей сигареты и думала, куришь ли ты до ночам и дома, возле Ангелы. Ты говорил, что всегда сидел на корточках – перед матерью, чтобы она за тебя не волновалась, перед Ангелой, из бескорыстной любви к ней, вообще перед всеми, чтобы не пробуждать в них низкие страсти и недоброжелательство и чтобы люди не хотели отсечь тебе голову за то, что ты выше их. Ты сказал, что в твоем подлинном виде тебя бы никто не смог выдержать, тебе постоянно приходится переводить себя в более мелкий масштаб, чтобы уместиться среди людей – а рядом со мной ты можешь выпрямиться во весь рост, рядом со мной тебе не нужно петь, когда, например, хочется рычать волком.
Я не следила за твоими словами; мне было совершенно все равно, что ты там говоришь. Я думала о том, обнимешь ли ты Ангелу, вернувшись домой, и верно ли, что с этой точки зрения между вами давным-давно ничего нет. Когда ты утром уходил от меня, а я сидела на подоконнике, глядя, как ты спускаешься с горы, – тело мое вдруг закоченело от ненависти: мне пришло в голову, что Ангела во всем верит тебе; в какой же гармонии вы должны жить, чтобы она так тебе до сих пор доверяла. Свет утра был плотен и строг. Тебя уже не было видно, но я еще слышала твой голос: «Весенний ветер воду гонит…» Я закрыла окно, чувствуя себя несчастной, усталой, обманувшейся в лучших надеждах.
Вскоре меня разбудил телефон: ты звонил уже из дому, Я тебе отвечала «да» и «нет»; мы обменивались ничего не значащими фразами насчет репетиции. Я знала, что Ангела находится где-то рядом; наверное, готовит тебе кофе на завтрак. Я положила трубку, взяла какую-то книгу. И не понимала, что читаю. Ты изменил Ангеле, говорила я себе, но не испытывала никакой радости.
Цикорник.
На лепестке его дрожит крупная капля воды, лепесток клонится под ее тяжестью; капля, скатившись, уходит в землю. Cichorium endivia. Гизика могла бы рассказать тебе, как я люблю салат. Салат всегда готовила Юсти; большой вилкой с широкими зубцами она раскладывала порции для посетителей, а на остатки набрасывались мы с Гизикой, глотали листья не разжевывая, как зайцы. Я любила даже его внешний вид, зеленые мягкие складки на молодых листьях, их свежее похрустывание. Но я не могла есть салат с тех пор, как в каком-то старом журнале нашла твое стихотворение о салате Ангелы.
Писателей я всегда представляю образно: Овидий сидит на берегу моря, ноги его – в пене волн, а над ним мчатся низкие, черные облака и кружит хищная птица. Гизика однажды завизжала, придя к нам и открыв дверь в кабинет: я лежала, распростертая на полу, обмякшая, с каплями пота на лбу; она не знала, что в душе у меня царит сейчас холодный предсмертный ужас, а надо мной фыркают кони, роют копытами землю, и я была счастлива, что пришла Гизика и я могу встать и что вокруг меня – не поле Шегешварской битвы,[41] а юридические книги отца, не поломанная смятая кукуруза, а тусклое зеркало в перламутровой оправе, висящее в углу на позолоченном шнуре, Я могла моментально представить себе и тех, кто был создан фантазией писателя или поэта: Пирошку Розгони, Корделию, Клерхен[42] и даже пейзаж – скажем, сумрачный лес, темнеющий на середине жизненного пути.[43]
41
Шегешварская битва – одна из завершающих битв национально-освободительной войны 1848–1849 гг., где венгерская армия была разбита соединенными усилиями войск австрийского императора и русского царя. В этой битве погиб великий поэт и революционер Шандор Петефи.
42
Пирошка Розгони – действующее лицо эпической поэмы Яноша Араня «Толди». Кордели я – одна из героинь трагедии Шекспира «Король Лир». Клерхен – героиня трагедии Гей те «Эгмонт».
43
Имеются в виду, очевидно, первые строки «Божественной комедии» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Перевод М. Лозинского.