– И что ты с ней… – начала Ингитора, но устыдилась недостойного любопытства и прикусила язык.
– А ничего! – весело ответил Аск. – Ни-че-го. И он потом выплатил мне выкуп ее невинности, пять кумалов серебром, те же пять марок по-нашему. И получил ее назад в сохранности, чтобы и дальше ею гордиться. У них там есть целый перечень качеств, которыми должна обладать знатная дева, в том числе «дар чистоты». Правда, у них знатные девушки в этом смысле свободнее наших – если кого-то полюбит, то может осчастливить, как ей угодно, и замуж потом выйти это не мешает.
– Для тебя это не было жертвой? – насмешливо осведомилась Ингитора.
– На пять марок серебром сколько молодых рабынь можно купить в Винденэсе?
– Пять простых или полторы высокородных.
– Правильно, вроде того! – Аск весело усмехнулся этому подсчету. – Там одна, а тут пять. Я успел по… скажем вежливо, побывать в объятиях трех женщин из рода конунгов – ну, одна была конунгова невестка, можно ее не считать, зато две другие – родная дочь и внучка конунгов. Так что я точно знаю: в этом смысле простая рабыня от дочери конунга ничем не отличается.
– А за что же их ценят втрое выше простых?
– Ну, во-первых, такие беленькие нежные ручки, как у тебя, ласкают все же приятнее красных и шершавых. А во-вторых, какому-нибудь Ульву бонду с хутора Лягушкино Болото очень приятно держать в доме дочь рига. Соседи уважают… А мне-то что?
И он пожал плечами с таким видом, точно ему и без того принадлежит весь мир. Ингиторе в голову не пришло посчитать все это бахвальством: разве было что-то невероятное в том, что его любили дочери конунгов? Или в том, что Аск с его длинным копьем – достойный противник даже для неистовых эриннских ригов? По всему видно, что он из тех крупных хёвдингов, которые способны самостоятельно снарядить дружину для заморского похода. И даже скорее самостоятельно, потому что невозможно представить, чтобы Аск выслушивал чьи-то приказания или вообще терпел рядом соперников. Его осведомленность о ценах на рабов в разных местах делалась понятна. И при всем богатстве ее собственного воображения Ингиторе отчаянно нравилось его слушать: каждое его слово пылало таким огнем, что даже обычные дружинные байки о заморских подвигах, которые услышишь в каждом доме, звучали как саги о Сигурде. От повествований о чужих любовных похождениях она всегда воротила нос, но у него это выходило так просто и естественно, что вовсе не отталкивало. Только бы он больше не пытался присоединить и ее к своей «военной добыче»!
– А она была красива? – спросила Ингитора, уже воображая целую песнь. – Чего ты смеешься? – обеспокоенно воскликнула она, видя усмешку на его лице и испугавшись, что он припишет этот вопрос чему-то вроде ревности.
– Все женщины об этом спрашивают. Ну, не оскорбляйся, я рад, что ты тоже спросила. Да нет, ничего особенного. То есть считалось, что она исполнена редкой красоты и прочих великих достоинств, но это ведь про каждую дочь конунга говорят. А если бы снять с нее все эти вышитые шелка и золотые ожерелья, то ничего особенного бы не осталось. Ну, не стал я ничего снимать, говорю же. Вернул Буаде, как была.
– А за сына он тебе мстить разве не стал?
– За что, это же был честный бой. У них вообще считают, что для вождя наилучшая судьба – погибнуть в битве перед началом поединка, на глазах у всего войска.
– Но ведь тогда войско обречено на поражение!
– Это у нас. А у них наоборот: погибший вождь считается жертвой богам за общую победу. И ему так больше славы, так что Буада мне чуть ли не благодарен был, что я его сыну обеспечил славную гибель.
Ингитора качала головой: о нравах эриннов и уладов она слышала немного и все больше разные нелепости, но теперь ей открывался совершенно другой род мышления, не тот, к которому она привыкла – по-своему обоснованный, но очень уж чудной!
– Странный они, конечно, народ, – в задумчивости проговорил Аск, глядя куда-то в стену. – Мой отец тоже… Но я как-то благодарности не ощущаю…
– Ну, еще что-нибудь расскажи! – просила она, как вчера он просил: «Давай еще о чем-нибудь поговорим!»
– А кроме того, Буада же сам меня ранил, – Аск снова двинул плечом, – а они это очень уважают. У нас воину тем больше чести, чем больше ран он нанес врагам, а у них наоборот – чем больше ран получил, тем доблестнее. Потом, уже у него в доме, он меня в бане увидел со всем этим, – Аск обмахнул рукой грудь, плечо и бок, отмеченные «знаками доблести», которые когда-то, при первом взгляде, заставили Ингитору вздрогнуть, – и еще там тоже есть, – он посмотрел себе куда-то на бедро и на левую ногу, – и тем более…
Он было поднял руку, собираясь показать свой шрам на щеке, необычайно украсивший его в глазах эриннов, но вспомнил про отрастающую бороду и вообще передумал: тут уж она непременно догадается, кто он такой. А теперь ему этого не хотелось еще больше, чем при их первой встрече, но не от недоверия, а совсем наоборот. Блеск ее глаз, явное удовольствие, с которыми она его слушала, отчаянный трепет, с которым она вырывалась из его объятий, делались еще ценнее при том, что она не знала , кто он. Он уже понимал, что такую девушку не соблазнят ни золото, ни власть конунга, ни даже слава человека, о котором много говорят, но он хотел нравиться ей сам по себе, хотел быть любим «в медвежьей шкуре».
Забыв, что еще собирался рассказать, он смотрел на нее в упор, притом с таким многозначительным выражением, словно в ней-то и заключались все его прошлые и будущие подвиги.
– Что ты так на меня смотришь? – спросила Ингитора, скорее намекая, что этого делать не следует, чем действительно желая ответа.
– Думаю, – коротко отозвался он, но не отвел глаз, а продолжал так же прямо смотреть на нее и, значит, не уклоняясь от разговора.
– О чем?
– О том… Ну, если ты так уж хочешь знать, – он словно бы извинился этим маленьким отступлением, – о том, какой я был дурак, когда давал заверения, что твоя честь в полной безопасности.
– «Зверь благородный»! – передразнила Ингитора, подавляя трепет и внезапную жуть.
Из его темных глаз на нее сейчас действительно смотрел могучий и грозный «хватающий зверь», которого он носил на браслетах, смотрел открытым жадным взглядом. Она сама невольно раззадорила его и выманила из глубины – впрочем, он не очень-то и прятался, – но была полна решимости постоять за себя.
– Учти: моя честь стоит столько же, сколько жизнь свободного знатного человека! – пригрозила она.
– Если бы дело было только в цене! – с сожалением отозвался Аск, внимательно глядя на нее и пытаясь понять, чего же она на самом деле хочет. Существует множество тонких оттенков в том «нет», которое говорит женщина, но во многих случаях оно действительно означает «нет». – Но, видишь ли, я и правда люблю, когда меня обнимают. По-моему, унизительно брать силой то, что имеет настоящую цену только по доброй воле.
Он говорил искренне и убежденно, и Ингитора еще раз поздравила себя, что у ее лесного спутника именно такие взгляды.
– Бери меч и клади между нами! [10] – решительно велела она и кивнула на пол между лежанками.
– Не обманешь! – с грубоватым торжеством отозвался Аск и кивнул на охапку травы на своей лежанке. – Иди ко мне, тогда…
И вдруг быстрее, чем она успела сообразить, он подался к ней, подхватил на руки, и Ингитора вскрикнула от неожиданности, внезапно ощутив себя где-то высоко над землей, без опоры под ногами, в руках и в полной власти «хватающего зверя». Промчавшись по воздуху, она упала в черную бездну, так что даже собственное сердце за ней не успело и зависло где-то, отчаянно стуча, – он опустил ее на свою охапку травы, склонился над ней, не выпуская из рук, и добавил, почти касаясь губами ее губ:
– Но повторять всех подвигов Сигурда я не обещал!
Он просто решил проверить делом, что же означает ее «нет». Отвечать нужно было очень быстро – самое маленькое промедление будет понято как «да». Чувствуя, что на спасение ей отпущен один-единственный миг, потрясенная, с бьющимся сердцем и горящим лицом, Ингитора ахнула, дернулась; хватка ослабла, она вывернулась из его рук, отпрянула к стене, потом поспешно, как из огня, соскользнула с лежанки, подхватывая упавший плащ, и в порыве почти бессознательного испуга отшатнулась к темному углу. Ее обливал жар и трепет, овевало ощущение его силы, которая так легко может делать с ней что угодно; он словно бы продолжал держать ее в объятиях, даже выпустив. Он, за которого она только что сама цеплялась в страхе перед «волчьей матерью», сам стал «хватающим зверем» и смотрел на нее проникающе-жадными глазами. Он был как огонь, который то защищал и согревал, то угрожал и жег; она неосторожно подошла слишком близко и обожглась, и ей хотелось спрятаться от этих глаз, от этого зверя, готового вот-вот броситься снова.
10
Еще один подвиг Сигурда: он восемь ночей провел на ложе с Брюнхильд, положив между нею и собой обнаженный меч, дабы ненароком не совершить того, что было бы нечестно по отношению к ее жениху Гуннару, в облике которого он явился к ней.