Попав на очертания рун, кровь сама собой вспыхнула и загорелась. Яркий красноватый свет разлился по поляне, разом стали видны черные силуэты деревьев далеко-далеко. Туманная мгла, как огромная черная птица, взмахнула крыльями и отшатнулась. Столб света опал, но руны на палке продолжали светиться.
И стало видно, что уже день. Еловые лапы снова стали зелеными, небо голубым, а воздух прозрачным. И где-то высоко сквозь облака прорывались отблески золотой колесницы Суль.
Ингитора медленно села снова на свою кучу лапника, где под жестковатыми иглами еще прятался изгнанный холод бездны. Она вдруг ослабела, словно в едином порыве выплеснула все, что имела, но зато ее переполняло безграничное счастье свершения. Аск так же молча смотрел на нее. Она почти не помнила, что говорила, но у нее сохранялось ощущение, что они двое – одно. Заморозить Бергвида она могла и одна, но оживить и согреть можно только слиянием двух противоположных начал – и силу слияния несут в себе призванные руны Ур, Суль, Даг. Каким колдовством они его создали, какими средствами? Когда говорили целыми сутками напролет, забывая о том, что днем нужно идти, а ночью спать? Когда он без слов и без движений, единым стремлением всего существа тянул ее к себе, а она готова была хвататься за подгнившую лежанку в избушке «волчьей матери», чтобы не броситься ему на грудь? Когда это случилось?
А он все молчал и смотрел на нее с совершенно новым выражением, и взгляд его был сосредоточенно-серьезным, словно он нашел ответ на самый главный вопрос своей жизни и напряженно пытается понять, не ошибся ли. И это было почти так: он наконец узнал, что это за равновесие, о котором говорила ему Дагейда. Он узнал, что за женщина снимет с него проклятие, наложенное Эрхиной. Какую женщину обещала ему руна Эваз, руна Лагу, к какой женщине должен был привести его золотой дракон – и привел.
Он придвинулся к ней, взял ее лицо в ладони и долго смотрел в него – и видел на этом лице отражение прозвучавших строчек, горячих и звонких, блестящих и острых, как огненно-синие молнии. Он восхищался ею, но это восхищение не имело ничего общего со страстью.
– Э, да ты настоящая колдунья! – медленно проговорил он, не находя слов, чтобы выразить свое изумление.
– Но я не опасная! – заверила она и попыталась улыбнуться.
– Да я знаю, – легко согласился он. – Моя мать тоже колдунья, и я знаю, что для живущих с ней в одном доме это не опасно.
«… А жить всю жизнь в одном доме – совсем другое», – вспомнилось Ингиторе.
Опустив глаза, она увидела полоску свежего пореза у него на запястье и подвинулась к нему:
– Надо же перевязать. У меня где-то платок есть…
– А, ерунда! – Аск отмахнулся. – Уже засохло.
Ингитора взяла его руку – кровь засохла и потемнела, беспокоиться было нечего. И вдруг, для самой себя неожиданно, она склонилась и поцеловала порез. «И питье свое она имела в крови его ран…» Эта кровь исцелила ее безумие. За эти немногочисленные, но такие огромные и наполненные дни она изменилась: она уже не была той мстительной девой-скальдом, не была и прежней Ингиторой из Льюнгвэлира, а стала кем-то другим, больше и лучше двух прежних – частью прекрасного и могучего существа. Ее жизнь наполнилась любовью, мир сделался цельным и прочным. Она подняла его руку и прижала к щеке загрубелую ладонь своего Ясеня, на котором отныне прочно стоял ее мир, и ей хотелось плакать от наслаждения, как, должно быть, плакала Мис, когда к ней вернулся человеческий облик…
Аск, не пытаясь отнять руку, второй притянул ее голову к себе на плечо. Его не обмануло то впечатление внутренней силы, которую он почувствовал в ней почти сразу же. Все эти дни ему приходилось приспосабливать к ее возможностям свой шаг, но не свой образ мыслей. Говорить с ней было легко и увлекательно; поболтать он и раньше любил, но теперь каждое слово не падало в пустоту, а строило и укрепляло мост, по которому они подходили все ближе и ближе друг к другу. Это сближение значило гораздо больше, чем то томление страсти, которое лихорадило его в последние трое-четверо суток и постепенно захватило и ее. И он окончательно убедился в том, что все эти дни подозревал: что ему наконец-то встретилась не просто привлекательная девушка, а почти такой же, как он сам, «лучший воин Морского Пути», только в женском ключе. Теми искусствами, где не нужна сила рук (вернее, нужна сила не рук), она владела не хуже, чем он сам мечом или веслом.
Но только она, не в пример некоторым известным ему отважным и сведущим женщинам, не млеет от гордости собой и способна отвечать хорошим отношением на хорошее. Эмбла могла быть гордой без надменности, сдержанной без равнодушия, любознательной без любопытства, веселой без легкомыслия, открытой без болтливости, прямодушной без глупости. Привыкший к тому, что в женщинах второе из каждой пары присоединяется к первому, а то и перетягивает, Торвард все эти дни восхищался и не верил себе; но должна же быть на свете хоть одна такая! Она без заносчивости принимала его помощь, но и сама готова была помочь ему в чем нужно – от расчесывания волос до борьбы с колдовством его сестры-ведьмы. Даже то, как она принимала его поползновения – в очевидной борьбе между ответным влечением и строгой необходимостью оберегать свою честь – восхищало и радовало его. Что бы они ни делали, о чем бы ни говорили – их руки все время как бы завязывали невидимые узлы, когда каждый тянул за свой конец, и все получалось ловко и слаженно. Они оказались веточками с одного дерева. Имея богатый опыт, Торвард знал, что другой такой девушки он и в следующие двадцать восемь лет жизни может не встретить. И кто она – как ее зовут, кто ее отец, кто родичи, откуда родом – это уже было не важно, потому что в своем собственном зачарованном кругу они находились вдвоем и ничто другое тут не имело значения.
– Я хочу, чтобы ты пошла со мной дальше. Не до половины пути, а до конца, – сказал он, сам не зная толком, что имеет в виду под концом – курган Торбранда или свой собственный, в конце долгого и славного жизненного пути.
– А куда ты идешь? – Ингитора подняла голову и посмотрела на него. У нее уже и мысли не было ни о каком восточном побережье и Даге хёвдинге, и самым естественным казалось идти за ним туда, куда он идет.
– К кургану.
– Кургану? – Само это слово так много значило для Ингиторы, что ее глаза заблестели от волнения. – Ты хочешь в него залезть?
– Не совсем. Копать землю я не собираюсь. То, что я хочу получить, я должен получить по доброй воле… Ну, того, кто там живет. Бояться нечего, он не причинит нам зла. Дело в том, услышит ли он меня.
– Это я могу! – оживилась Ингитора, которой наконец-то стала ясна суть дела. – Я могу! То есть… Я однажды говорила с моим отцом, когда он уже был погребен!
– Ты знаешь, как пробудить погребенного! – Аск даже не удивился. – Я же сразу понял, что тебя послали мне из Альвхейма, ты помнишь?
– Я не знаю, получится ли у меня с чужим мертвецом…
– Получится! У нас теперь все получится. Мне-то он не чужой, а мы теперь… Мать меня кое-чему научила, но у тебя получится лучше. У меня есть одно средство… Я подарю тебе по золотому кольцу на каждый палец, клянусь Фрейром! – Он взял ее руку и стал увлеченно целовать каждый палец возле самой кисти. – Ты ведь не боишься?
– Я пойду с тобой куда угодно! – с чувством облегчения произнесла Ингитора, словно избавляясь от душившей ее тайны. – И даже в будущей жизни я пойду к тебе в дружину, если буду мужчиной! Только бы мне тебя узнать.
– Мы узнаем друг друга, потому что нас будет тянуть друг к другу. – Он тоже, кажется, воспринял это как нечто естественное. – Я знаю одну мудрую женщину с острова Туаль, она рассказывала, как это бывает. Люди, которые так или иначе были близки в одной жизни, в другой снова ищут и снова узнают друг друга. Этот поиск и есть цель каждой новой жизни. Нужно найти тех, кого ты уже когда-то любил, и снова соединиться с ними. Я думаю, Сигурд и Брюнхильд так любили друг друга – не в первый раз, поэтому они так стремились друг к другу, а когда их разлучили колдовством, они не смогли друг без друга жить. И с каждой жизнью сила этой любви будет все больше, и она будет поднимать дух все ближе к Богине. И когда я об этом думаю, я начинаю стыдиться того, что меня иногда называют Фьялленландским Жеребцом, – с каким-то полушутливым-полусерезным раскаянием добавил он.