– Я была убеждена, что в твоем имени есть «Тор»! И не зря мне мерещилось, что ты один не ходишь и возле тебя должны быть оруженосец, знаменосец, охраняющий знамя и четверо телохранителей!
– Да есть у меня это все, скоро увидишь! Трое лбов здоровых, под себя по росту подбирал, а четвертый был Ормкель. Он молодец, что повез сюда тебя, а не ее!
– А они оба, и Анвуд, и Ормкель, поначалу думали, что я – это она. Ормкель мне так и сказал: «Торвард конунг хочет, чтобы ты привезла ему выкуп».
– Ну, Ормкель, старый медведь, наверное, как тебя увидел, так и понял: Торварду конунгу нужна эта, а не та. Догадался, что через три дня после встречи мы с тобой уже будем целоваться, даже если всю зиму хотели друг друга придушить!
– Не через три, а через пять!
– Да я бы уже на второй не отказался! Знаешь, что тебе надо было сделать? Сразу, как только его к вам привезли и похоронили, тебе надо было приехать ко мне в Аскефьорд и сказать: «Что ты наделал, сын ведьмы?» Я бы посмотрел на тебя, а потом положил бы голову тебе на колени. И не встал бы, пока ты меня бы не простила и не согласилась взять меня взамен него!
– Почему же ты, сын ведьмы, не сказал мне этого сразу, тогда, когда я билась головой о землю на кургане и у живых и мертвых допытывалась, что же мне теперь делать!
При чем это здесь? О чем это? Они наслаждались этой лихорадочной путаницей слов, точно глубочайшими тайнами вселенной; недостаток связности восполнялся такими же многочисленными, беспорядочными, лихорадочными поцелуями, которые сами ничего не объясняли, но вполне заменяли недостающее. А Дагейда была в полном недоумении и не представляла, как бороться с ними. Жадный по-собачьи вздыхал рядом, чувствуя, как она томится, но был не в состоянии ей помочь. Дагейда прижалась к теплому волчьему боку, зарыла холодные руки в густой мех и затихла.
Следующий день выдался пасмурным и серым, было непонятно, рассвело уже или нет, но никакие туманные великаны больше не показывались. Проговорив всю ночь, Торвард и Ингитора оба теперь были сонными и друг на друга смотрели с изумлением, от которого, встречаясь глазами, начинали смеяться – все-таки требовалось время, чтобы подобный поворот уложился в голове. Оба они чувствовали себя как в лихорадке, в дикой смеси усталости и возбуждения, оба были потрясены и счастливы. Каждый из них не только нашел свою любовь, но и утратил смертельного врага; таким образом, у них оказалось два приобретения там, где у других нашлось бы только одно.
Но сидеть и удивляться не было времени: сделанное открытие разом оживило в памяти все то, что привело их обоих в Медный Лес. То, что йомфру Вальборг уже не нужно спасать от Бергвида Черной Шкуры, не охладило желания Торварда скорее покончить с самым страшным порождением квиттингской войны, и Ингитора всей душой жаждала помочь ему в этом. Все силы души и тела кипели в них, все казалось подвластно и преодолимо, хотелось дышать и жить быстрее.
По дороге Ингитора расспрашивала Торварда о Бергвиде, но он мало что мог добавить. Когда Бергвида с матерью продали в рабство, сам Торвард еще не родился на свет и мог только повторить Ингиторе рассказы старых ярлов. Эрнольв Одноглазый рассказывал, как после Битвы Чудовищ в усадьбе Речной Туман нашли тело женщины в богатой одежде, с перерезанным горлом; все были уверены, что это и есть кюна Далла, но никто из фьяллей не знал в лицо вдову Стюрмира конунга. Весь ее тогдашний путь так и остался неизвестен, и только через пятнадцать лет Гельд Подкидыш обнаружил ее в доме Вебранда Серого Зуба, в Граннланде, где она жила со своим восемнадцатилетним сыном. Его называли Свартом, и все считали его сыном Вебранда. Сагу о том, как он вырвался из рабства, Торвард слышал от того же Гельда. Зато в дальнейшем подвиги Бергвида были известны не только понаслышке.
– Ему вдвойне не повезло! – говорил Торвард, поглядывая на ходу вперед, где уже совсем близко вырисовывались две горы, ограждавшие вход в долину. – Он родился конунгом, а вырос рабом. А потом опять стал конунгом! Если бы что-то одно! Если бы он не узнал никогда, что родился законным наследником конунга, то спокойненько прожил бы свой век в свинарнике и тешил бы свое самолюбие игрой в кости с другими рабами. А то он вдруг попал на место конунга, выращенный и воспитанный, как раб!
– Но его нрава и ума никакое воспитание не изменило бы! – воскликнула Ингитора. При воспоминании о суровом лице Бергвида, искаженным чувством углубленного внутреннего страдания, ей не верилось, что он мог бы быть каким-то другим.
– Ну, благоразумен, добр и справедлив он не стал бы, воспитай его хоть в священной роще Бальдра, «где злодейств никаких не бывало от века». [16] Но обойдись с ним судьба помягче, в нем этой дряни вылезло бы поменьше. Конечно, мстительность в нем была, но она не выросла бы в дракона, если бы ему было некому и не за что мстить!
– Если бы он не должен был мстить за смерть отца, он стал бы мстить за потоптанный соседом луг или еще за какую-нибудь ерунду! За неприветливый взгляд. За собственное подозрение, что сосед его не любит.
– Нет, все имеет свои причины. Не будь он сам так напуган жизнью, он не стремился бы наводить страх на весь мир. Не чувствуй он постоянно своих прошлых унижений, он не так стремился бы утверждать свою власть над живыми и неживыми. Он же постоянно ждет, что его назовут рабом! Вот и пытается убить каждого прежде, чем тот это скажет. Имей он больше оснований верить, что люди добры, он и сам был бы добрее…
– Но теперь поздно рассуждать. Все сложилось, как сложилось, и другим уже не будет.
– Будет! – упрямо твердил Торвард. – Человек может изменить все и тем более он может изменить сам себя. Можно даже научиться ходить по воде!
– Что-то не слышно, чтобы кто-то этому научился!
– Будем в Аскефьорде – спроси у Сэлы. Она тебе расскажет, как ходила по морю пешком. Я и не говорю, что это легко. Но пугают только напуганные, не замечала? Обижают обиженные. Это у них такой вид защиты. Избавься от страха и обиды – и будешь отважен и благороден.
Ингитора не возражала. Торвард ничего такого не имел в виду, но все эти слова она относила к самой себе. Ведь и в ее жажде мести имелось кое-что общее с Бергвидовой. А сам Торвард служил живым примером того, о чем говорил. Когда-то он преодолел свою жажду мести, и теперь прочная уверенность в себе делала его великодушным и необидчивым.
Теперь ее поражало то, что она так долго, целых пять дней, оставалась так слепа и недогадлива. Казалось, она с первого взгляда должна была его узнать! Но нет – «Аск» сам по себе настолько захватил ее, что прогнал все прочие мысли, в том числе и о «Торварде конунге». Правда, оставаться слепой еще хотя бы два дня ей едва удалось бы. Он рассказал о себе так много, и кое-что из его рассказов, да и ее собственных наблюдений, отчетливо перекликалось с тем, что она раньше слышала о нем: от достопамятных «четырехсот девятнадцати марок» веса, на которые он по виду вполне тянул, до не менее достопамятного «шатра на корме», который тоже, как видно, был чистой правдой… С каждым днем она все лучше понимала, как много простора ее спутнику требуется в жизни, как мало он готов терпеть рядом соперников – и во всем Фьялленланде просто нет места для двоих таких! В общем, чтобы воевать с эриннскими ригами, конунгом быть не обязательно, но невозможно все время рассказывать о заморских походах, битвах и тяжбах, не упоминая конунга своей страны! Кроме того случая, когда ты сам им и являешься. И ей уже не оставалось ничего другого, кроме как сегодня-завтра вспомнить о карих глазах Торварда конунга, приложить все его приметы к Аску и понять, что двоих таких и нет. Только один.
Две горы все приближались, показалась и дальняя гора, заграждавшая долину с задней стороны. Торвард уже вглядывался на ходу, хотя разглядеть курган отсюда еще было невозможно.
– Там должен быть камень на вершине, большой розоватый валун! – бормотал он. – Эрнольв ярл рассказывал, как его волокли на катках целым табуном, и Вигмар Лисица обещал вырезать на нем поминальную надпись в стихах… Читать я умею, так что не ошибемся! – Он усмехнулся – едва ли в этих местах высилось так много курганов, чтобы существовала опасность в них запутаться.