Я понимаю свою работу где-либо, когда-либо как подрыв иллюзии общности — я эмигрантка, здесь иностранка, с котом и с акцентом, путающая правила и нормы поведения, обижающая приличия, — и со склонностью к Пушкину и ОБЭРИУ. Также я люблю, допустим, поэтов Верлена, Катулла, Ахматову, Семенко и Андруховича — из тех, кого могу читать в оригинале. Эти отдельные авторы, тексты, сюжеты — это и есть мой дом, я ношу его с собой в рюкзаке, и на руке у меня поэтому выгравирована черепаха.
Как я могу судить, у некоторых моих сотоварищей по языку сейчас происходит кризис ощущения себя по правую, хорошую сторону истории, кризис возможности говорить «я прав». Но разве можно быть правым или неправым совместно? Мне кажется, гораздо здоровее жить в ощущении своей уникальной частной неправоты — и отвечать за нее перед собой: я все же не могу отвечать, допустим, за духовные поиски Прилепина или наоборот примазываться к Жанне д’Арк нашей эры — Лене Костюченко. Я хочу быть отдельно неправой. В городе Беркли мне это удается практиковать.
Это обстоятельство лишь проявило, подчеркнуло мой юношеский выбор перемещения сюда — в ситуацию, где для меня нет «мы»: так как я понимаю себя как поэта, жизнь вне «мы» кажется мне одним из самых полезных, отрезвляющих, хотя и не самых утешительных, упражнений для людей этой профессии.
Слепые истории
ЛЁЛЯ КАНТОР — О РОССИИ ИЗ ПОЗИЦИИ «ВНЕШНЕЙ СОПРИЧАСТНОСТИ»
текст: Лёля Кантор-Казовская
© The British Library
Полномасштабная война России с Украиной серьезнейшим образом изменила российский культурный ландшафт: интеллектуальное и художественное сообщества были поставлены перед выбором — продолжать работать в условиях фактически военной цензуры в РФ или отправиться в эмиграцию. Уже очевидно, что отъезд деятелей культуры из России после 24 февраля 2022 года стал самым значительным по масштабу после эмиграции времен Гражданской войны, превысив объемы второй и третьей волн «культурной» эмиграции. В этих условиях редакция Кольты считала необходимым предоставить слово тем, кто продолжил работу внутри страны. Сегодня мы публикуем тексты тексты авторов, живущих вне РФ и рефлексирующих свой опыт.
Сразу оговорюсь, что совсем не уверена, что у меня есть право участвовать в каком-то «русском диалоге» — о жизни и культуре во время войны. Я тридцать с лишним лет живу в Израиле, мой контакт с российской реальностью в основном интернетный, профессиональный и книжный, и я не выражаю позицию свежего эмигранта, покинувшего Россию в связи с событиями. Поэтому я могу предложить только несколько соображений внешнего наблюдателя, не более того. Во внешнем взгляде неизбежно будут элементы остранения — но только этим он и может быть полезен. Разговор между «своими», как бы ни различались его участники и где бы они ни находились, всегда стоит на одних и тех же опорных точках.
Диалоги находящихся в России коллег произвели на меня эмоционально тяжелое впечатление: оно соткано из сочувствия, с одной стороны, из неприятия — с другой, из попыток представить себя на этом месте и, напротив, попыток понять себя на своем месте. Война в Украине в этой беседе как бы и происходит, и не происходит. Ее реальность и трагичность почти нигде не обозначена (как «прямое включение» реальности для меня прозвучал только жесткий рассказ Елены Ковальской о культурной ситуации украинки в Москве). Что у себя дома что-то не в порядке, конечно, понимают все. Говоря про ситуацию «это наша мама ∗бнулась», Александр Иванов выражает готовность идти с ∗бнутой до конца: тут он — пусть на сленге и, возможно, бессознательно — апеллирует к военно-мобилизационному мифу Родины-матери. Мое представление о государстве как инструменте, подлежащем починке и изменению, совершенно противоположно таким метафорам, смысл которых не может изменить для меня даже ирония. Но, пожалуй, больше слов меня впечатлило ощущение времени. Может быть, потому что мне пришлось сейчас прочесть Делеза, я особенно чувствую, что время — это не внешний фактор, а что-то глубоко сущностное в человеке, в каком-то смысле само его «я». Разговор о том, что время завершилось, надо уйти на глубину и заняться теологией или мистикой, растягивать время беседы, как на Востоке, на меня действует плохо (он, конечно, может быть просто болтовней, какую я много слышала в юности на московских кухнях, но все изменилось, и теперь это прочитывается как «ситуация заложника»). Этих отношений со временем там реально много. Одни предлагают слиться с природным круговым циклом времен года. У кого-то (Надя Плунгян) «остановленное время» выражается в нежелании видеть его новое качество и в стремлении продолжать то, что было «до», делать свои довоенные проекты, что бы ни случилось. В этом понимании оно случилось «для других». Я очень люблю и ценю Надины книги и желаю ей, чтобы она их написала больше, и вообще чтобы у всех все получилось, и чтобы все себя сохранили в сложившейся ситуации. Но что она делает с людьми?