Мы понимаем теперь, как собственную жизнь, почему очевидцы созревания германского фашизма пишут, что главное — это правильно оценивать риски, следя за ситуацией в политической жизни, и не пропустить «окно возможностей» для заявления протеста — даже если в этот момент превалирует мнение «обывателя», погруженного в свою частную жизнь и работу, что «не нужно поднимать панику из-за ерунды». Потому что в это время диктатуры еще нет, а протест против созревшей диктатуры уже бесполезен. И это понимание достаточно ясно освещает динамику событий — и происходивших в Москве, и происходящих сейчас здесь, в Израиле (для интересующихся: это именно протест в последний критический момент, у которого еще есть шанс не дать «захлопнуть окно» и изменить форму правления в сторону диктатуры).
Так что, хоть я и сижу в стороне, я ощущаю себя сопричастной ситуации — но совсем не потому, что родилась и когда-то жила в России и впоследствии издала там несколько книг, а потому, что все процессы связаны между собой. И из этой позиции «внешней сопричастности» я не могу не думать о России как о территории неудачно завершившейся борьбы, о страшных последствиях этого для Украины и мира, о развилках и слепых пятнах. Не надо полагать, что эмигранты, которые давно не живут в стране исхода, не ощущают никакой боли и ответственности, что для них ничего не изменилось — все инструменты, работа, образ жизни остались при них. Это не так, напротив: жизнь именно что до краев наполнилась болью, сочувствием, стыдом и другими чувствами, которые накрывают в том ритме, в котором развиваются события в Украине.
У меня (если вы невольно подумали об этом) нет желания никого «поучать из безопасного Тель-Авива», просто трудно ожидать от меня, чтобы я чувствовала так, как чувствуют в Москве. Я действительно не знаю, «как правильно», и — как уж могу — вижу свои собственные искажения. Конечно, и мой «фокус» был смещен. Сегодня мне не кажется особенно уж ценным, что незадолго до войны я «все бросила» и писала критические статьи о тех тенденциях в российской истории искусства и музейной практике, которые, на мой взгляд, были связаны с «плохой» культурной политикой, смыкающейся с курсом на возрождение советского сентимента и ресентимента. Я поняла наконец на собственном опыте давнюю правоту Адорно (от которой я раньше отворачивалась), который считал, что критика культуры — часть этой самой культуры. И да, я внимательно следила за происходящим, более того, была среди немногих, кто не сомневался, что Путин идет на большую войну. Но я была включена в это именно «как все», то есть «как обыватель». Интеллектуально для меня главная опасность массового насилия оставалась где-то в прошлом, во временах Гитлера и Сталина.
Поразительно, что предупреждение опять же было у меня перед самыми глазами, но до самой войны я воспринимала его смутно. Михаил Гробман, художник, о котором я написала книгу, в 2009–2011 годах внезапно сделал большую серию работ — «Катынь», «На войну», «Хоронить будем? Или?» и им подобные. Они про то, что уже было внутри, но прорвалось наружу позже. Конечно, никакой художник не «опережает свое время», это глупости. Тот, кто, как нам кажется, обладает такой способностью, — это интеллектуал, умеющий по-беньяминовски актуализировать прошлое и через него реконструировать всю перспективу. Такому пониманию времени в текущей через нас политической ситуации я призываю всех следовать — вне зависимости от того, где вы живете. По моему ощущению, в этой текущей истории мы, люди, даже вооруженные информацией и инсайдами, — слепые, но с шансом на временное частичное прозрение, который надо стараться не пропустить.