Отдельные писатели повели себя непредусмотрительно и перед съездом, в кулуарах съезда или в частных разговорах отзывались о нем без должного пиетета или даже резко критически. Эти высказывания НКВД внимательно фиксировал. «Все думаю, как бы поскорее уехать — скука невыносимая…» (М. Пришвин). «Все-таки хожу сюда сам не знаю зачем. Ведь сознаю отчетливо, что мне в этой лакейской не место» (В. Правдухин). «Доклад Горького… очень тяжелое зрелище: в выступлении не чувствовалось ни грамма энтузиазма» (П. Романов). «…съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов» (И. Бабель). «Доклад Бухарина поверхностный, но талантливый и темпераментный. А в прениях вылезли все пауки из банки…» (Б. Лавренев). «Смехотворные речи, над которыми следующие поколения будут издеваться… И я и Клычков поставлены в ужаснейшие условия… Мы доживаем наши дни в литературной блевотине» (П. Орешин).
М. Горький отказался возглавить вновь созданный Союз, и во главе был поставлен А.С. Щербаков, заведовавший в то время отделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б). В 1935 году он повез делегацию советских писателей на Парижский конгресс в защиту культуры, и его дальнейшая успешная партийная карьера (впоследствии он был секретарем МК и секретарем ЦК) свидетельствовала, что номенклатурные партийцы годятся для любых обязанностей — лишь бы партия велела…
Писательским съездом Политбюро, надо полагать, осталось довольно. Были избраны правление, ревизионная комиссия, и машина исправно заскрипела. Параллельно с Союзом писателей произошла организация творческих союзов по всем направлениям искусства; затем был установлен надзор за этими творческими союзами со стороны Комитета по делам искусств; затем — надзор над самим Комитетом в соответствующих центральных партийных органах и т. д. и т. п.
Постоянно упражнялись в литературной критике вожди ленинского призыва, весь этот «тонкий слой» интеллектуальной большевистской элиты, концептуально продумывавшей и редактировавшей наиболее важные партийные постановления по вопросам литературы, культуры, издательского дела. Идеологические понятия, установки и позиции проецировались на художественное сознание и саму литературу, непосредственно сказываясь на типологии персонажей, конфликтах и общем звучании произведений. Ленинские теоретические разработки и тезисы партийной публицистики перелагались на язык литературной критики. Бухарин, Троцкий, Луначарский сами были незаурядными публицистами и критиками.
Известным писателям, квалифицировавшимся советской властью, по терминологии Троцкого, как «попутчики» (И. Бабель, Б. Пильняк, С. Есенин, М. Зощенко, С. Клычков, О. Мандельштам, М. Пришвин, М. Волошин, А.Н. Толстой, В. Шишков, О. Форш и многие другие), приходилось начиняя с 1924 года непрерывно доказывать свою лояльность революции. Культура, искусство, печать находились под жестким, пристальным и придирчивым до мелочности наблюдением партийных инстанций. Не было ни малейшего закоулка и щели в творчестве, жизни и быте деятелей культуры, куда бы партийная власть, грубо говоря, не лезла с окриками, требованиями и указаниями.
Тоталитарный режим «лепил» жизнь как хотел. Сам создавал «вторую» действительность, которую успешно выдавал за «первую». Нагнетал трудности, чтобы их разрешать, «завинчивал гайки», чтобы их ослабить. Жертвой этой дьявольской игры становились не только противники режима, но и его друзья, которые без колебаний «бросали с парохода современности» все, что большевики предписывали им сбросить. После выполнения предназначенной роли с парохода сбрасывали их самих.