В каком-то смысле не было в России интеллигента, не испытавшего чувств, подобных горьковским. Они затронули ведь и самого «изобретателя» русской революции. По воспоминаниям Горького, Ленин отмечал, что «все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась». Более того, не кто иной, как Ленин, вынужден был признать: старое разваливается «со страшным шумом и треском», новое рождается «в неописуемых муках», классовая борьба доведена «до крайнего обострения», а массы, ее ведущие, — «до одичания». И все же ленинская позиция была куда оптимистичнее позиции Горького, который в 1917—1919 годах резко полемизировал с вождем российского пролетариата. В полном объеме полемика стала нам известна лишь много десятилетий спустя. А переписка в публиковавшейся своей части долго была сведена к поучающим письмам Ильича. То, что в глазах Горького выглядело разрушительным хаосом и воспринималось трагически, Ленин аттестовал как хаос «кажущийся». Насилие, при виде которого писателем овладевало отчаяние, он считал неизбежным, длительным, справедливым и даже «священным». Возглавленная Горьким борьба интеллигенции за сохранение культуры подчас отождествлялась Лениным с «визгливыми воплями» «трепещущих от страха» «интеллигентиков».
С предельной откровенностью и прямотой публициста выступив в «Несвоевременных мыслях» в защиту разрушаемой неистовством революции культуры, Горький перевел в рассказах 1922—1924 годов эту проблематику в иной, художественно-психологический, план. Будучи признанным адептом литературы идеологизированной, «объясняющей» и воспитывающей, он глубоко задумался тогда о «полуфантастической» сложности человека, об «алогизмах» человеческой психики, которые никакая идеология удовлетворительно объяснить неспособна; о политике и политической борьбе — как о чем-то, затемняющем родовую сущность человека, разжигающем в нем низменные инстинкты.
Наперекор издавна выработанным принципам Горький уклоняется в этих рассказах от авторского волеизъявления и оценок, целиком отдавая повествование на откуп персонажам, позволяя им без поправок и вмешательства высказывать идеи, мало вяжущиеся с традиционным идейным обликом автора. Так, в «Караморе» звучит, например, панегирик Достоевскому, с которым Горький полемизировал на протяжении всей своей жизни. Существо панегирика, его объективный смысл вовсе не меняются от того, что вложен он в уста человека, легко перешагивающего на практике все границы добра и зла. А сами понятия добра и зла приобретают в рассказе сугубо релятивистский оттенок: «Вот когда я чувствую Достоевского: это был писатель, наиболее глубоко опьянявшийся… игрою многих в себе одном. Раньше я читал его с недоверием: выдумывает, стращает людей темнотою души человека <…>. Смирись, гордый человек!» Но «если это смирение и нужно было Достоевскому, то — между прочим, а не прежде всего», — рассуждает герой Горького. Ведь главное для Достоевского иное: не примитивное деление людей по классовым признакам — «пролетариат» и «буржуазия», а стремление отделить «цельных» людей, сознательно гасящих в себе «многообразие внутренней жизни», от людей «раздвоенных», «запутанных», коими «жизнь украшается»…
«Старый партиец» по кличке «Карамора», «один из самых энергичных работников наших», изменяет «своим» и становится провокатором. В немалой степени потому, что одолевает его коварный вопрос: а не врут ли «все эти „учителя жизни“, социалисты, гуманисты, моралисты»? Ведь быт их столь резко противоречит «убеждениям», «принципам», «догматам веры», а приемы фракционной борьбы отличаются «бесстыднейшим иезуитизмом» и «жульническими подвохами» «азартных игроков». При этом ответ герою заранее известен: социалисты, революционеры — «неглупые, честолюбивые люди», которые, «не имея в жизни места, достойного их», законно «стремятся к власти». Ради данной цели они возбуждают в массах вовсе не «энергию разума», как им хочется думать, но «только инстинкты: зависть, злобу, месть».
И разве не о том же твердит борец за «упрощение жизни» Яков Зыкин в «Рассказе о необыкновенном»: «Политические — мелкий народ, разум у них вывихнут книжками… Политика — это тоже направление к господству, к насильству. Видел я, как партийные состязаются друг с другом <…> да только все они тогда крутили дело на власть».