Гражданская война была чревата длительной духовной порчей, плоды которой мы пожинаем по сей день. В 1920-е и даже еще в 1930-е годы литература фиксировала эту порчу во множестве деталей, эпизодов, мотивов, жанровых поворотов, внешне уже как будто бы утративших связь со своей социально-исторической подпочвой.
Как мог, казалось бы, в притче Михаила Слонимского «Антихристово причастие» один персонаж поверить другому, пригласившему его в гости, что хозяин действительно будет угощать собравшихся за трапезой… жареной человечиной? Но ведь он верит, да так, что убедить его в розыгрыше невозможно. Автор вовсе не ставит своей целью изобразить клинический случай, напротив, он наделяет героя-рассказчика какой-то фанатичной внутренней правотой. Она исходит из ощущения, что людоедство для этих людей, в ситуации повседневного богохульства и безнравственности, вполне привычное дело.
Фабула рассказа Михаила Козырева «Мертвое тело» строится вокруг некоего криминального происшествия, повлекшего за собой множество абсурдных событий и столкновений. На улице города Вышнегорска обнаружен труп. В добрых старых традициях русской сказки, где действие повторяется до трех раз, автор повествует: «Первым заметил мертвое тело псаломщик Игнат; когда шел псаломщик Игнат в исполком и увидел: лежит у дороги человек и будто бы спит. Подошел Игнат к тому человеку, ткнул того человека ногой, и он не пошевелился.
— Ишь ты, — подумал Игнат и, встретив без определенных занятий гражданина Чижикова, сказал, что лежит на дороге мертвое тело и не шевелится. Подошел тогда к мертвому телу гражданин Чижиков, пнул мертвое тело ногой — и оно действительно не пошевелилось.
— Ишь ты, — сказал тогда гражданин Чижиков и, встретив Мишку Сыча (начальника вышнегорской милиции. — В. К.) — сказал гражданин Чижиков Мишке Сычу, что лежит на дороге мертвое тело и не шевелится. Подошел Мишка Сыч к мертвому телу, пнул это тело ногой, и оно в третий раз не пошевелилось!» Подобный рассказ, разумеется, может быть выдержан только в духе «черного юмора». Но сама чернота эта социально очень информативна. Пнуть мертвого разок-другой ногами, дабы убедиться, что он действительно мертв, бывшим участникам и героям Гражданской войны ничего не стоит.
Рассказ Зощенко «История болезни», прикрываясь маской бесхитростной юмористики, на самом деле более страшен, чем смешон. В конце концов это — история болезни общества, абсолютно узнаваемая, не устаревшая, увы, ни в одной детали до сих пор. В нем не о недостатках медицины идет речь, а именно о привычке превращать человека в мертвое тело и даже как бы воспринимать человека не иначе как в этой многообещающей перспективе. Фантастическая обстановка некой больницы буквально на каждом шагу сигнализирует персонажу рассказа, что он уже почти мертв, начиная с плаката на стене «Выдача трупов от 3-х до 4-х» до сцены в «обмывочной», где героя норовят поместить в одну ванну с больной старухой, утешая обещаниями, что та вот-вот умрет.
Зощенко стилевой игрой, остроумием, комизмом ситуаций и каким-то абсолютным с точки зрения здравого смысла абсурдом эстетически как бы нейтрализует глубокую внутреннюю безысходность и печаль своих рассказов. Из пестрых одежд зощенковского скоморошества осторожно выглядывает наружу автор, хорошо загримированный, но прекрасно понимающий, в каком обществе и среди каких персонажей он живет. «Персонажи» тоже кое-что понимали. Е. Габрилович приводит в своих воспоминаниях удивительную деталь: заключенные лагпунктов, вымытые, прилично одетые, отнюдь не любители литературы каким-то образом узнавали, что в группе знаменитостей к ним едет Зощенко. Они хором выкрикивали на остановках только его имя, требуя, чтобы писатель вышел к ним. Но Зощенко, бледный, в черном костюме, отсиживался в каюте и ни разу не появился на публике.
Бытовой абсурд Зощенко не так уж далек от мировосприятия Даниила Хармса, одного из самых выдающихся участников литературной группы обэриутов. Эстетическая платформа группы, ориентированной на поиски новой художественной семантики, и была ближе всего футуризму. Непосредственные связи поэзии и прозы Хармса с действительностью достаточно умело затемнены. Однако в ходе исторического времени обэриутство становится все более открытым не только для рафинированных эстетических толкований, но и для вразумительной социальной интерпретации. Стоит обратиться лишь к нескольким мотивам, отчетливо различимым и усиливающимся у Хармса от 1920-х годов к 1930-м, чтобы отношение его произведений к общей картине Зазеркалья стало вполне очевидным. Один из этих мотивов сформулирован, например, в названии фрагмента «История дерущихся»: «Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его. Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам. Алексей Алексеевич, не ожидая такого быстрого нападения, повалился на пол, а Андрей Карлович сел на него верхом, вынул у себя изо рта вставную челюсть и так обработал ею Алексея Алексеевича, что Алексей Алексеевич поднялся с пола с совершенно искалеченным лицом и рваной ноздрей».