Пока Маяковский признавался в своей любви к классу и указаниям советской власти, звезды на безмерном своде РКП все более заволакивались тучами репрессий. Особенно чувствительный урон в условиях сталинского террора понесли так называемые национальные литературы. Урон тем больший, чем малочисленнее было нацменьшинство. В отдельных автономиях и областях писательские организации шли под нож чуть ли не целыми списками. «Красное колесо» перемалывало одареннейших. Останься они в живых, мы, вероятно, имели бы совсем другую «Историю литератур народов СССР».
Все это называлось «Политика партии в области художественной литературы». Надо бы добавить — также и в области ее истребления. По отношению к русской литературе политика отличалась, как ни парадоксально, определенной сдержанностью. Под нож шли писатели «второго ряда» — литературные критики, публицисты. Бабель был самым крупным уловом НКВД. По степени известности с ним мог конкурировать разве что репрессированный Борис Пильняк; по художественной величине — погибший в лагере Осип Мандельштам. О крестьянской ветви литературы, вырубленной с особой жестокостью, что и говорить, хотя ее значение обнаружилось гораздо позже). По отношению к Анне Ахматовой или Андрею Платонову советская власть ограничивалась системой «заложничества», карая родственников, а не их самих.
Представление о 1920-х годах как о времени расцвета политических и творческих свобод и их противопоставление в этом качестве 1930-м сильно упрощает историческую картину. Конечно, в перспективе предстоящих сталинских преобразований 1920-е годы с их многообразием эстетических программ, группировками, стилевыми новациями в сравнении с 1930-и начинают подчас выглядеть чуть ли не островком художественного свободомыслия. Резолюция 1925 года «О политике партии в области художественной литературы» кажется просто лучом света в темном царстве (по слухам, ее писал «либерал» Бухарин). Но стоит пристальнее всмотреться в эту резолюцию, как видишь всю величину так и не оправдавшейся ставки на пролетарскую литературу: привычные призывы к «классовой борьбе на литературном фронте», надежды на «проникновение диалектического материализма» в область художественного творчества и очередные требования «беспощадно бороться» с «контрреволюционными проявлениями в литературе», со «сменовеховским либерализмом» и т. п. Там же была выражена демократическая, казалось бы, готовность партии предоставить литературе свободу формально-стилевых исканий. И это — при полной несвободе в области «общественно-политического содержания», «безошибочные критерии» которого находятся «в руках у пролетариата».
В условиях победившего насилия литературные группировки 1920-х годов рассматриваются обычно в своем противостоянии всей той унификации литературного процесса, которая была предпринята партией в 1930-е годы. Историческую целесообразность проведенной в 1932 году ликвидации литературных группировок многие историки советской литературы мотивировали ссылками на их самоизживание, групповые склоки, тягу самих писателей к консолидации и т. п. Все это действительно, говоря языком бюрократическим, имело место и всему можно найти множество конкретных свидетельств. Но ведь мы должны учесть, что сам «эксперимент» по созданию группировок был некорректным в условиях, весьма загрязняющих его чистоту. Одни объединения пользовались государственным покровительством, другие бились за выживание. Литературная жизнь всячески политизировалась. Художественные силы стравливались между собой, борьба за власть в литературе поощрялась. Проблемы собственно эстетические, профессиональные все больше отступали на задний план. Развертывавшиеся в стране события волей-неволей вынуждали участников группировок к социальному самоутверждению и сведению классовых счетов.
Борьба группировок, ожесточение и всеобщая вражда, которую власть сознательно разжигала, делали литературную атмосферу конца 1920-х годов действительно невыносимой. Настолько, что даже достойным художникам немыслимое, невероятное вмешательство партии в литературу, ознаменованное «Постановлением ЦК ВКП(б) о роспуске литературно-художественных организаций» 23 апреля 1932 года, казалось делом благим и прогрессивным. А ведь всем смыслом и командным тоном своим оно свидетельствовало, что любым либеральным тенденциям культурного развития, еще допускавшимся в 1920-е годы, пришел конец. Вместо размышлений «о политике партии», характерных для постановления 1925 года, теперь прозвучали два приказа, даже не допускающих мысли об их неисполнении. Сам вопрос, почему перестройкой литературы и искусства должна заниматься политическая партия, как будто бы уже и в голову никому прийти не мог.