Продержав РАПП у руля литературного руководства время, нужное для того, чтобы поглотить в его чреве все литературные группы и объединения, партия — совершенно неожиданно для рапповцев, которым был уже приуготован прекрасный особняк на улице Поварской, — эту организацию ликвидировала. Внутренняя подоплека постановления достаточно ясна. РАПП все основательней пыталась подменять собой партийное руководство культурой и начинала, что называется, путаться под ногами. Пришла пора осуществить в литературе свой вариант «коллективизации». Пункт первый постановления сводился к команде «ликвидировать». Пункт второй исчерпывался глаголом «объединить». Подобная перегруппировка должна была произойти во всех видах искусств по всей территории СССР.
Хотя никакие другие литературные группировки, кроме «ассоциации пролетарских писателей», названы не были, все писатели поняли РКП(б) с полуслова и «ликвидировались» сами (а ведь ни ЛЕФ, ни «Перевал» пролетарскую литературу никоим образом не представляли, как и их журналы). Фактически языком армейского приказа разрушалась структура художественного процесса по всей стране.
Пункт второй Постановления 1932 года требовал объединить писателей в единый творческий союз. Но чтобы не возникло представления, будто партия взамен классово ориентированного РАППа создает некую беспартийно-аполитичную организацию, постановление подчеркивало следующее: объединить не всех писателей, а тех, кто «поддерживает платформу советской власти и стремится участвовать в социалистическом строительстве». Оставив за собой общее централизованное идеологическое управление, лишенное какой-либо конкуренции, партия чисто бюрократические функции передавала специально созданному ведомству министерского типа — Союзу писателей СССР. В едином творческом союзе предполагалось создать «коммунистическую фракцию».
В переписке с А. И. Овчаренко первый председатель Оргкомитета СП СССР И. М. Гронский (я еще застал его в ИМЛИ после реабилитации — он был приписан к партийной организации ИМЛИ и внешне напоминал загорелого моржа, только что вылезшего из проруби) выступал с простотой незамутненного и скорее укрепленного многолетней тюрьмой и ссылкой сознания. Гронский писал Овчаренко: «На первых этапах перестройки литературно-художественных организаций единодушия в понимании творческих позиций единого Союза писателей действительно не было. Но где не было? В Центральном Комитете партии? Или в среде деятелей литературы и искусства? В предыдущем своем письме я уже показал, что ЦК сразу же занял правильную позицию буквально по всем вопросам (курсив мой. — В. К.), связанным с перестройкой литературно-художественных организаций… Не могу сказать этого о среде писателей». Нет, явно недооценивал Иван Михайлович «писательскую среду». Несмотря на брюзжание отдельных писателей о том, что их душат и что теперь без цензуры и слова сказать невозможно (среди «недовольных» был даже автор «Любови Яровой» Константин Тренев), упертых «единоличников» вроде крестьян на начальном этапе коллективизации в литературной среде не нашлось. Мой учитель Леонид Иванович Тимофеев, живой свидетель и участник литературной борьбы 1920-х годов, говорил: «Понимаете, входить в группировку было выгодно, хоть какая-то защита от политических расправ», хотя сам ни в какую группировку не входил. После 1932 года, при всем индивидуалистическом характере писательской профессии, никто не решился объявить, что не поддерживает платформу советской власти, а уж тем более никакого желания «участвовать в социалистическом строительстве» не испытывает…
Таким образом советский литературный процесс просуществовал в разгуле демократии какие-нибудь полтора десятка лет — до начала серьезных политических процессов и воцарившегося после них всеобщего ужаса, а потом безропотно вступил в фазу, когда большевиками уже не только не приходилось дважды повторять свои указания, но вполне достаточно было, что называется, просто шевельнуть бровью. Все прекрасно понимали, что наступило время, когда при господстве единственной политической партии, доказавшей в эпоху Гражданской войны, индустриализации и коллективизации, что она шутить не будет, возделывать свой индивидуальный огород в общем хозяйстве уже невозможно.
По самому замыслу и характеру произведенных действий Постановление сегодня кажется мероприятием почти невероятным. Партия теперь находится не вне литературы, как в 1925-м. Она внутри литературы, она говорит ее голосом. Это не столько постановление, сколько чревовещание. Однако чревовещанием партийное попечительство в области культурной политики отнюдь не ограничивалось. Были сразу же назначены сроки проведения Первого съезда Союза писателей — 1934 год — и утверждены докладчики на нем. Тезисы докладов должны были быть представлены на рассмотрение и утверждение в ЦК партии. О ходе подготовки съезда, составе делегаций на нем и настроениях писателей (в том числе и об их старых политических грехах) секретно-политический отдел НКВД неоднократно докладывал Политбюро в своих спецсообщениях. Чекисты даже перехватили в дни работы съезда антисоветскую листовку в форме письма российских писателей к зарубежным деятелям культуры. Принято оценивать это письмо, без особых доказательств, как подделку, фальшивку, но трудно удержаться от соблазна процитировать некоторые ее тезисы: «Страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания <…> за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди <…>. В СССР существует круговая система доноса» и т. п.