— Ну чего зенки повыкатывали?! — окрысилась шлюха, тем не менее и не думая прикрыться. — Топайте, служивые, вон прямиком в обоз, там такого насмотритесь. Конечно, поплоше и посуше, — тут же торопливо исправилась она.
— Проваливайте, — мрачно бросил Михель солдатам. И тут же, остужая не в меру пылкую и чересчур уж практичную подружку отца: — И ты тоже проваливай.
— Ты не сын, — только и смогла повторить шлюха и добавила, немного подумав или выждав, чтобы Михель отошёл: — Да и не мужчина тоже. От такого кусочка нос воротишь.
«Если не выпью, то, верно, сдохну, прямо здесь, посреди дороги», — ещё раз обречённо подвёл итог Михель. Залп тяжёлых орудий заставил его вздрогнуть и поморщиться. В последнее время он сильно маялся зубами, особенно ломило от близких выстрелов.
Но новости и неожиданности сегодня на этом не завершились, словно само провидение задалось целью не дать ему осушить стаканчик.
Не прошлёпал Михель по грязи и полсотни шагов, как его снова окликнули и схватили за рукав. Традиционное:
— Ты ли это, Михель? — с одновременным узнаванием.
Деррик, односельчанин Михеля. Перепуганный и изрядно битый. Его не только ограбили до нитки, но ещё и заставили сопровождать армию на реквизированных у него же быках и повозке. Деррик пытался было улизнуть, но, как истый хозяин, вместе с быками. Разве ж от кавалерии убежишь?
Всё это выложил он Михелю с подробностями, всхлипами, беспрерывно хватаясь за руки, по-собачьи преданно заглядывая в глаза. Проклиная всех и вся, Михель выжидал только удобного случая, чтобы, развернувшись, нырнуть бесследно в омут лагерного чрева. Чего ради он будет вмешиваться в жизнь чужой роты? Пусть этот мужлан будет доволен, что его не прирезали, когда опустошали его, уже именно его, не Михеля, деревушку. Пусть тысячу раз перекрестится, что только отлупили, а не вздёрнули, когда изловили на покраже армейского обозного имущества.
Теряя последнюю надежду на помощь Михеля, видя тщету тронуть его своими бедами, Деррик и сообщил ему, что мать Михеля схоронили уже год как. Он, Деррик, конечно бы известил бывшего соседа, только не ведал, да и никто не знал, куда слать весточку.
В один день получить два таких известия — любого другого доконало б на месте. Только не Михеля.
— Прощай, Деррик, — бесцветным голосом произнёс Михель. — Единственное, что могу тебе посоветовать: плюнь на свою крестьянскую долю и поступай в ландскнехты.
«И тогда я пристрелю тебя в первом же бою, чтобы разжиться твоей одежонкой, если до этого не выиграю её, да и твою никчёмную жизнь в картишки, или ещё как», — этого он, конечно,вслух не добавил.
Деррик хотел ещё что-то сказать, но, заглянув в глаза Михеля, вдруг осёкся и мелкими шажками поспешно затрусил прочь. До самой смерти, а прожить ему осталось совсем немного, Деррик был уверен и всем говорил, что встретился с «вервольфом»[41].
А Михель, у которого не было радости и не осталось больше злости, добрался-таки до кабака, тупо упился до безобразного состояния и вроде кого-то зарезал — не помнит.
Но вино и смерть только ещё раз доказали простенькую истину: прошлое неистребимо. И Михелю, несмотря на все его старания и браваду, пришлось-таки воззвать к прошлому. Теперь уже на небеса.
X
Первый раз — на той, чертовски грязной, раскисшей от дождей и потому скользкой, как мыло, альтдорфской горке.
Горушку ту у них лихим наскоком захватили шведские еретики, и не было бы в ней ни толку, ни проку, кабы шишка та ещё да не нависала, господствуя, над имперским лагерем. Ну и чтобы светлейший герцог Фридландский[42] не заполучил на гарнировку к жаркому ядро, бомбу или добрую порцию картечи — на выбор, холмик тот приказано было незамедлительно возвернуть. Чтобы его светлости лучше жралось до отрыжки и пилось до блевотины, голодающие которую уж неделю солдаты, враз перемазавшиеся с ног до головы и промокшие до костей под непрерывным дождём, упорно карабкались вверх.
Давно смолкли призывные вопли командиров. Должно быть, повыбиты. А и не здорово поразеваешь рот при таком дожде и потоках грязи, хлещущих сверху. Тут надо, стиснув зубы, беречь дыханье. Не покомандуешь здесь, не покрасуешься: где первая линия, где вторая, где резерв — все перемешалось. Только трусам и на руку. Зарылся в грязь под кустом либо притворился мёртвым, да поджидай спокойно, пока пушки отгрохочут.
Михель никогда не горел желанием сложить голову за кого бы там ни было, даже за обожаемого до слёз фельдмаршала. Но и трусом он никогда не был. Он был солдат. Как и всякого солдата, больше всего угнетала его нерегулярность происходящего. Отсутствие локтя справа и слева просто-таки ужасало. Ему, если уж на то пошло, недоставало даже мощного перегара в затылок — вопрос, на какие шиши Клаус умудрялся надираться перед каждой заварушкой, волновал всю роту. И всё же Михель добросовестно штурмовал небо. И как это бродяжки Густава-Адольфа[43] смогли вскарабкаться по эскарпированному переднему фасу. Если Бог, как неустанно напоминали капелланы, с нами, значит, нечистый несомненно держит их руку.
43
Густав II-Адольф — шведский король (1611 — 1632) активный участник Тридцатилетней войны.