Михель сразу сообразил, что стреляли-то сзади. А сзади у них Гюнтер.
— Эй, трусы! И где ж это, скажите на милость, вы увидели дым? — донёсся издевательский голос Маркуса, также быстро разобравшегося в ситуации.
Пуля, выпущенная Гюнтером, перебила молодчику из кареты руку, в которой он сжимал пистолет. Взвыв побитой собачонкой, тот враз забыл и про дражайшую тётушку, и про долг, и про дворянскую честь, выронил не только пистолет, но и шпагу и, зажимая раненую руку, побежал. Почему-то не вглубь леса, а прямо по дороге. Только пыль поднялась.
— Ганс, Ганс! Не упусти его! Давай бегом! Ишь порскнул, ровно заяц! И куды ж ты намылился, глупенький зайчонок[65], — возбуждённо загалдели ландскнехты.
Ганса дважды понукать не надо. Окрылённый доверием товарищей, а более запахом близкой крови, уже не обращая внимания ни на какие преграды, Ганс рванул, ровно борзая за дичью. По пути отбросил шпагу, отстегнул ремень с ножнами, скинул на обочину стеснявший движения камзол. Нагнал! Ганс не был бы Гансом, если бы вот так вот, запросто, отправил дворянчика на тот свет. Рванул к себе, схватил мертво за горло и, когда обречённый сначала одной, а затем, превозмогая боль, и второй, раненой, рукой попытался отодрать цепкие пальцы Ганса и тем открылся снизу, Ганс, медленно, смакуя, распорол его снизу доверху. Присев рядом, с каким-то неподдельным детским изумлением смотрел на агонию, словно удивляясь: и кто ж такое мог сотворить. Простого созерцания ему вскоре показалось мало...
Товарищи давно уже перестали обращать внимание на подобные художества. Лишь Гийом, поморщившись при очередном диком вопле с дороги, бросил:
— Лучше б ускользнувшего гайдука с запяток попытался достать. Явно тот где-то поблизости блукает.
Ландскнехты с опаской окружили карету. Михель, перезарядивший к тому времени мушкет, торопливо присоединился к остальным.
— Баба, а боле никого, — как обычно, зрение не подвело Макса в полумраке кареты, — старая к тому ж. Может, Ганса кликнем?
— Хватит ему на сегодня развлечений, — угрюмо, как обычно, процедил Гюнтер, — разведёт тут сейчас, понимаешь, волынку, за уши не оторвёшь, а нам поспешать надо.
— Старуха! — обратился он к отчаянно визжащей женщине, которую, к тому времени, сильные руки Макса и Маркуса выволокли из кареты на свет Божий. Сказал так, что она тут же замолчала и почти не всхлипывала:
— Деньги, драгоценности! Потом молись. Денег — побольше, молитву — побыстрей.
С грохотом полетели на дорогу сундуки, закреплённые на крыше кареты. Кто-то то ли в шутку, то ли всерьёз — мало ли где по нынешнему неспокойному времечку хранят деньги — полоснул по подушкам. Пух и перо взвились весёлым облачком и истаяли, лениво разносимые слабым ветерком. В общем, пошла потеха. Вскоре выяснилось, что веселиться-то нечему.
Сундуки пусты, взяты лишь для блезира, или, говоря по-простому, пыль честным людям в глаза пускать. На старухе навешано, правда, густо, но дока в подобных цацках Гийом — сколько церковных окладов и аналоев разорил у папистов — намётанным взором определил, что всё это никчёмные стекляшки и цена им в базарный день — пяток гульденов. Ни кошелька тебе, ни шкатулки. Нет, кошельки, конечно, были и у старухи, и у юнца — Гансу крикнули, чтоб обыскал получше, но не те тугие мешочки, радующие глаз, из которых того и гляди начнёт сочиться золото, ровно масло из треснувших мехов, а сморщенные, сухие, словно стручки гороха, пролежавшие под снегом. И как эти стручки, пустые — ну, ни единой же полушечки. С горя бросились обшаривать тела кучера, лакея, солдат. Опять же Гийом не сплоховал: вырезал изо рта одного из кирасиров упрятанный туда талер. Рот — самое надёжное место для монеты: не срежут, как кошелёк, не вытащат как из кармана. Главное, зря не разевай его где попало. Все шумно одобрили удачу Гийома — но ведь это только один талер. Проворно резали обивку кареты, вспарывали кавалерийские сёдла — ничегошеньки. Подступали к старухе, но та от страха ровно язык проглотила. Пытать? Бесполезная затея. По всему видать не из той знати, которую война озолотила. Скорее наоборот.
И одрами, запряжёнными в карету, побрезгует не то что кавалерия и обоз, даже маркитант не польстится волочить свою тележку с нехитрым товаром. Разве что на колбасу сдать, опять же, самим потом зубы ломать. Да и опасно это: сбёгший лакей признает хозяйских рысачков даже по шкуре. Кирасирские лошадки, само собой, клеймены, значит, тоже сразу спросят, где промыслили.