В то время не было еще пароходов, и путешествие по озеру четырех кантонов не было, как теперь, трехчасовою прогулкою между волшебными картинами, за которыми не успевает следовать ни взор, ни воображение. Это в самом деле путешествие трудное, сопряженное с опасностями; оно напоминало воображению и скалу, на которой, под ревом бури и валов, возникла свобода Швейцарии, и темную ночь, и грозу, свирепствующую над ярыми волнами. Надобно было сбираться, решиться, дожидаться попутного ветру; и если не молебен, то по крайней мере несколько молитв в путь шествующим читалось когда садились в лодку. Там была опасность, и тем, может быть, сильнее увлекали воображение голубые волны.
Гребцы ожидали нас в пристани; алые ленты развевались на шляпах их; кристальная влага тихо плескалась о края лодки; мы сели; Валерий подле меня.
Сказала ли я вам что так звали его? Валерий Занежский. Теперь уже не для чего умалчивать это, не когда магическое для меня имя.
Берега бежали; с каждым ударом весла серебряная пена сыпалась по изумрудной влаге; солнце играло в водах озера, будто любуясь великолепным зеркалом своим. Я встала и, опираясь на руку Валерия, смотрела на удаляющуюся Луцерну с ее белыми стенами, башнями, с длинными, крытыми мостами и окрестными холмами. Черные тучи окружали чело мрачного Пилата, между тем как вершины прибрежных гор пышно озарялись утренним солнцем. Окружав шия нас картины были хороши, так что я готова была плакать от восторга. Я вспомнила мечты детства моего, и мне показалось, что я теперь только поняла, чего тогда желала душа. Так вот мир, к которому она стремилась; вот солнце, которого желала, и это солнце была -- любовь.
Мне казалось, что и Валерий разделяет блаженство, которым было исполнено сердце мое, что этот свежий, легкий воздух разредил грубую оболочку, закрывающую души наши, и они беседуют между собою как духи в областях небесных. Я подняла глаза, и взоры наши встретились; в его глазах сияло то же счастие, та же любовь... О! никогда, никогда не забуду я этого дня! В час смерти моей на меня повеет легким ветерком с вершины Грютли, оденет влажной пылью искрометной волны Вальдштетена, и в душе от дастся сладкий трепет ее.
Любовь без тревог, без смятения, без упрека; любовь чистая, безмятежная, без мысли о разлуке и измене -- вот что для меня воспоминание озера четырех кантонов, а эта любовь -- это небо...
Путешествие наше продолжалось три дня; Герcaу, Швиц, Альторф --все эти имена написаны в сердце. На что вам говорить о них? разве я вам передам прелесть уединенной прогулки и отдыха на камне, омываемом прозрачною волною озера? разве вы поймете чудную гармонию говора этой волны, сливавшуюся с милым для меня голосом, с словом любви и счастия?..
Только три дня мы были счастливы; но за них я отдала бы всю жизнь. Мы не сказали друг другу "люблю", но все для нас повторяло это слово -- и взор и тихое пожатие руки. Мы были счастливы любовью чистою . . .
Ах! прошло, прошло! все прошло! Опять скажу: то были бредни, мечты, а жаль мне их, -- жаль, как жалеем мы на севере об южном солнце в холодный ненастный день весны без зелени и теплого дыхания.
Для счастия мало, если рассудок напоминает непрестанно: "завтра всему конец". С нами было не так, Едва возвратясь в Луцерну, муж мой и сэр Шмидт толковали о поездке на Риги, в Гольдау, и потом недели на две в Оберланд. Длинный ряд дней прекрасных, светлых, открывался перед нами: Валерий поедет с нами. О! Швейцарию надо видеть с милым сердцу, если хочешь знать верховное блаженство. Но странно: когда в первый вечер по возвращении нашем я услышала разговор об этом путешествии, сердце мое сжалось: предчувствие какого-то несчастия, как грозный призрак, стало передо мною. Что это было? как бы какой-то внутренний голос шепнул мне: "нет! счастие столько совершенное, столько безмятежное и так надолго, невозможно!" Враждебные духи расстроят эти планы, или мой ангел хранитель, быть может. Ведь это любовь -- чувство мне не позволенное; я оскорбляю им это доброе, доверчивое существо, с которым связала меня судьба... Оскорбляю? но чем? что ему до сердца моего? Имя его, которым он дорожит, всегда останется чистым; а мое сердце-что потерпит богач, у которого украдут алмаз, забытый им?