Если бы она сказала об этом мисс Ли, та сразу бы решила, что она сошла с ума. Почему бы и этой тетеньке, с которой Дайна познакомилась недавно, не думать так же?
Поэтому Дайна промолчала.
Лорел поцеловала девочку в щеку. Кожа под ее губами была горячей.
– Ты не бойся, маленькая. Мы летим нормально – сама ведь чувствуешь, верно? Через несколько часов будем снова на земле.
– Это хорошо. Но только я хочу мою тетю Викки. А где она, как ты думаешь?
– Не знаю, детка, – ответила Лорел. – Сама хотела бы знать.
Дайна снова подумала о лицах, которые видел крикливый человек: такие злые, жестокие морды. Вспомнила и свое лицо его глазами: поросячья морда, спрятанная за большими черными очками. Вот тогда и дрогнула вся ее смелость, она заплакала, истерично всхлипывая, задев Лорел за живое. Лорел обняла ее, поскольку ничего иного не могла придумать, чтобы успокоить, но при этом и сама заплакала. Минут пять плакали вместе, потом Дайна начала успокаиваться. Лорел посмотрела на худого подростка, которого звали не то Альберт, не то Элвин, и заметила, что и у того глаза были мокрыми. Заметив ее взгляд, он торопливо отвернулся и начал рассматривать свои руки.
Дайна в последний раз судорожно всхлипнула и положила голову на грудь Лорел.
– Слезами горю не поможешь, верно? – сказала она.
– Я тоже так думаю, – отозвалась Лорел. – А почему бы тебе не поспать, Дайна?
Девочка вздохнула – такой одинокий, несчастный звук.
– Наверно, не смогу. Я ведь уже спала.
А рейс № 29 продолжал свой полет к востоку на высоте 36 000 футов со скоростью свыше 500 миль в час над черными равнинами Америки.
3
– А вы знаете, эта девочка сказала нечто весьма любопытное примерно час тому назад, – неожиданно произнес Дженкинс.
Девочка, о которой шла речь, снова спала, несмотря на свои сомнения. Альберт Косснер тоже клевал носом, надеясь еще разок вернуться на мифические улицы полуденного Томбстона. Скрипку в чехле он вытащил из верхней багажной секции и положил себе на колени.
– М-мм? – встрепенулся он.
– Извини, – сказал Дженкинс. – Я тебя кажется разбудил?
– Нет, нет, – заверил его Альберт. – Во всю бодрствую.
Он обратил на Дженкинса свои воспаленные глаза в знак доказательства. Под глазами пролегли тени. Дженкинсу он напомнил енота, которого напугали, когда тот копался в мусорном баке. – Чего она сказала?
– Она сказала мисс Стивенсон, что вряд ли уснет, поскольку уже поспала. До того.
Альберт некоторое время непонимающе смотрел на Дайну.
– Ну, вот она опять спит, – сказал он.
– Я вижу. Но дело не в этом, мой мальчик. Совсем не в этом.
Альберт подумал было сообщить мистеру Дженкинсу, что Туз Косснер – самый ловкий еврей к западу от Миссисипи и единственный техасец, выживший после сражения при Аламо, вовсе не «мой мальчик», но решил пропустить это мимо ушей… пока хотя бы. – Ну, и в чем тут дело?
– Я тоже спал. Заснул буквально до того, как капитан – наш первоначальный капитан – включил сигнал НЕ КУРИТЬ. У меня всегда так. Поезда, автобусы, самолеты – только заведут мотор, я тут же отключаюсь. А как у тебя, мой дорогой?
– Что у меня?
– Ну, тоже засыпаешь? Ты ведь спал, верно?
– Ну спал.
– Мы все спали, понимаешь? Исчезнувшие люди не спали.
Альберт немного подумал над странной идеей.
– Пожалуй… может быть.
– А я тебе говорю, что мы вот тут – все спали. Люди, которые исчезли, все бодрствовали.
Альберт снова обдумал его слова.
– Вообще-то, может быть.
– Для меня это пустяк, – почти благодушно сказал Дженкинс. – Я фантазирую в своих книгах ради куска хлеба. Дедукция – мой хлеб с маслом, если можно так выразиться. Ну сам подумай. Если кто-то бодрствует в тот момент, когда люди исчезают, уж наверняка закричал бы что-нибудь об убийстве, разбудив всех нас. Верно?
– Пожалуй, что и так, – согласился Альберт в задумчивости. – За исключением того человека на заднем сиденье. Его и воздушный налет не разбудит.
– Прекрасно. Твое исключение учтено. Но ведь никто не закричал, верно я говорю? И ни один из нас не знает, что произошло. Отсюда методом дедукции делаю вывод, что исчезли только бодрствовавшие пассажиры. Разумеется, с экипажем.
– Да. Может быть.
– Мой мальчик, я вижу – ты встревожен. По лицу вижу, что такая идея, несмотря на всю ее логичность, у тебя в голове не укладывается. Могу я спросить – почему? Что-нибудь я упустил? – Выражение лица Дженкинса говорило о том, что он в подобную возможность не верит, но что матушка воспитала его вежливым человеком.
– Я просто не знаю, – признался Альберт. – Сколько нас тут? Одиннадцать?
– Да. Считая того человека в заднем ряду, который пребывает в коматозном состоянии, нас одиннадцать.
– Если вы правы, не должно ли нас быть несколько больше?
– А почему, собственно?
Но Альберт умолк, внезапно живо вспомнив картину своего детства. Он был взращен в некоей теоретизированной сумеречной зоне родителями, которые не были ортодоксами, но и не были агностиками. Он и его братья росли, соблюдая большинство традиций (или законов, предписаний или как они там еще называются). Они отмечали Бар Мицвах, воспитывались на познании того, кто они, откуда пришли и что это могло для них означать. История, которую Альберт лучше всего запомнил в детстве после посещений храма, касалась последней чумы, постигшей фараона, – мрачного дара Ангела Смерти Господня, явившегося утром.
Мысленно он представил себе этого ангела летящим не над землей Египетской, а через рейс № 29 и прибирающим в страшное лоно свое большинство пассажиров… не потому, что они позабыли окропить трапезу свою кровью агнца (или спинки своих кресел), а потому… потому…
«Почему? Потому – что?»