Проходит час. Наконец, гость подбирает с ковра цилиндр и уходит. Ланс остается с родителями наедине, но от этого напряжение лишь возрастает. Мистера Боке я вижу довольно отчетливо. Но как глубоко ни погружаюсь я в мой трудный транс, мне не удается представить миссис Боке хотя бы с какой-то ясностью. Я понимаю, что она сохраняет веселость - пустяковые речи, быстрый трепет ресниц - не столько для сына, сколько для мужа, для его стареющего сердца, и старый Боке слишком хорошо это знает, ему приходится к собственной страшной тревоге сносить еще и ее поддельную легкость, и она раздражает его сильнее, чем раздражала бы полная и безоговорочная капитуляция. Все-таки неприятно, что я не могу различить ее черт. Мне только и удалось уловить тающий отблеск света в дымчатых волосах, да и тут я подозреваю вкрадчивое влияние заурядной художественности нынешней фотографии и думаю о том, насколько легче было писателю в прежние дни, когда ничье воображение не окаймляли бесчисленные видовые пособия, и колонист, глядящий на первый в его жизни гигантский кактус или первую снеговую вершину, не обязательно приводил на ум рекламное объявление производителя автомобильных покрышек.
Что касается мистера Боке, я, как выясняется, манипулирую чертами старого профессора истории, блестящего медиевалиста, чьи белые баки, розовая плешь и черный костюм хорошо известны в одном солнечном кампусе далеко на юге, впрочем, единственное, что он привнес в эту историю (оставляя в стороне легкое сходство с моим давно покойным двоюродным дедом) это свою допотопную внешность. Вообще говоря, если быть совсем уже честным с собой, нет ничего чрезвычайного в склонности придавать повадкам и одеяниям отдаленного дня (которому случилось попасть в будущее) оттенок старомодности, что-то такое плохо отглаженное, плохо ухоженное, запыленное, поскольку слова "допотопный", "не нашего времени" и подобные им в конечном счете только одни и способны выразить и отразить ту странность, которой никакие исследования предугадать не могут. Будущее - это устаревание вспять.
В этой обветшалой комнате, в желтоватом свете лампы Ланс произносит последние слова. Недавно он вывез из Анд, из глухого угла, где взбирался на какой-то еще безымянный пик, двух молодых шиншилл, пепельно серых, ужасно пушистых грызунов величиною с кролика (Hystricomorpha - "дожделюбивые"), с длинными усиками, округлыми гузнами и ушами, как лепестки. Он держит их в доме, в загончике из металлической сетки, и кормит каштанами, паренным рисом, изюмом и - в виде особого лакомства - фиалками или астрами. Он надеется, что осенью они принесут потомство. Теперь он повторяет для матери несколько важных наставлений - следить, чтобы корм у малышей был свеж, а загончик чист, и никогда не забывать о вечернем купаньи в пыли - в смеси мелкого песка с толченым мелом, по которой они кувыркаются и скачут с особой охотой. Пока тянется эта беседа, мистер Боке раскуривает и снова раскуривает, и в конце концов откладывает трубку. Время от времени, с фальшивым выражением благодушной рассеяности старик производит кое-какие перемещенья и звуки, которые никого не обманывают; он откашливается и, сложив за спиною руки, тащится к окну или, не раскрывая рта, принимается мурлыкать что-то немелодичное и, видимо, увлекаемый этим носовым моторчиком, удаляется из гостиной. Но едва он сходит со сцены, как рушится, жутко его сотрясая, продуманная постройка тонкого, запутанного притворства. В спальне или в ванной он останавливается, словно бы для того, чтобы в униженном одиночестве глотнуть из какой-то припрятанной фляжки, и опять ковыляет назад, пьяный от горя.
Когда он тихо возвращается, застегивая сюртук и вновь принимаясь мурлыкать, сцена не меняется. Счет теперь идет на минуты. Перед уходом Ланс навещает загончик и оставляет Шина и Шиллу, сидящими на корточках, каждая держит цветок. Единственное, что я еще знаю об этих последних минутах, - это что фразы вроде "Ты точно взял шелковую майку, ее вчера вернули из прачечной?" или "А где лежат новые шлепанцы ты помнишь?" исключаются. Что бы ни брал с собой Ланс, все уже собрано в таинственном, неизъяснимом и совершенно жутком месте, откуда он убудет с нулевым отсчетом времени; ни в чем из нужного нам он не нуждается; налегке, не покрыв головы, он выходит из дома с небрежной легкостью человека, идущего к киоску с газетами - или к славе, ждущей на эшафоте.
3 Земной простор предпочитает прятать. Большее, что он уделяет взгляду - это панорамический вид. Горизонт смыкается за уменьшающимся пешеходом, как опускная дверь в замедленной съемке. Для тех, кто остался, город, лежащий от них на расстоянии дневного пути, незрим, при том, что они с легкостью видят, скажем, лунный амфитеатр и тень, отброшенную его круглой короной. Фокусник, показывающий небесную твердь, работает подвернув рукава, на глазах у маленьких зрителей. Планеты могут скрываться из виду (так затемняет предметы расплывчатое скругленье скулы), но они возвращаются, стоит Земле обернуться. Ланс улетел, и непрочность его молодого тела растет в прямом отношеньи к пространству, которое он покрывает. Старики Боке смотрят с балкона на бесконечно опасное ночное небо и жгуче завидуют доле рыбацких жен.
Если источники Боке достоверны, "Lanceloz del Lac", сиречь "Ланселот Озерный", впервые встречается в "Roman de la charrete", двенадцатый век, стих 3676-й. Ланс, Ланселин, Ланселотик - ласкательные имена, прошелестевшие над люлькой, соленые, мокрые звезды. Юные рыцари учатся, подрастая, игре на лире, соколиной и прочей ловитве; Лес Опасностей, Башня Печалей, Альдебаран, Бетельгейзе - гром боевых сарацинских кличей. Великолепные подвиги, великолепные воины, сверкающие в страшных созвездиях над балконом Боке: сэр Перикард, черный рыцарь, и сэр Перимон, красный рыцарь, и сэр Пертолоп, зеленый рыцарь, и сэр Персант, синий рыцарь, и грубоватый старик сэр Груммор Грумморсум, вполголоса бормочущий северные богохульства. Полевой бинокль никуда не годится, карта смялась, размокла и "Да держи ты фонарь как следует" - это к миссис Боке.
Вздохни поглубже. Взгляни еще раз.
Ланс улетел; надежда повидать его в этой жизни почти равна надежде свидеться в вечности. Ланселота изгнали из страны L'Eau Grise (как мы могли бы назвать Великие Озера), ныне он скачет в пыли ночного неба почти с такою же быстротой, с какой наша вселенная (с балконом и садом в оптических пятнах, черным, как смоляная яма) мчится к Лире короля Артура, туда, где пылает и манит Вега, - одно из немногих тел, которые можно определить с помощью этой чертовой карты. Головы Боке кружит звездный туман - серый дым благовоний, безумие, дурнота бесконечности. Но они не в силах оторваться от ночного кошмара космоса, не в силах вернуться в светлую спальню, угол которой виднеется сквозь стеклянную дверь. И наконец, как крохотный костер, занимается их Планета.