Список того, чего здесь не будет, кажется, завершен — обсуждать проблему времени нет ведь желающих? Тогда, чтобы уже вплотную заняться Эмери Л. Боком, моим более или менее отдаленным потомком и участником первой межпланетной экспедиции (единственное скромное допущение в моем рассказе), я охотно разрешаю звездному Тарзану или героям других каких-нибудь атомных комиксов умелой лапой исправить честную единицу в цифре «1900» на претенциозную двойку или тройку. Неважно, будет ли это 2145 по Р. X. или 200 по Р. А. Покушаться на чужую собственность у меня нет желания. Спектакль этот — чисто любительский, с минимумом декораций и случайной бутафорией вроде колючих останков дикобраза в углу старого амбара. Мы тут все свои — Брауны и Бенсоны, Уайты и Уилсоны, и когда кто-нибудь выходит покурить, то слышит стрекотанье кузнечиков и лай пса на дальнем хуторе (в паузах вслушивающегося в то, чего нам с вами не услышать). Летней ночью небо в месиве звезд. В двадцать один год Эмери Ланселот Бок знает о них неизмеримо больше, чем я, пятидесятилетний, на которого они наводят ужас.
Ланселот худ и высок, на загорелых предплечьях у него проступают рельефные сухожилия и чуть зеленоватые вены, на лбу — рубец. Когда он бездельничает — как вот сейчас, неудобно усевшись на краешке низкого кресла, сгорбившись и приподняв плечи, локтями упираясь в большие колени, — у него привычка медленно сплетать и расплетать кисти красивых рук — этот жест я для него позаимствовал у одного его предка. Вид у него всегда серьезный, тревожно-сосредоточенный (всякая мысль пробуждает тревогу, особенно в молодости), но сейчас это скорее личина, за которой скрывается неистовое желание отделаться от тянущейся неловкости. Улыбается он нечасто, да и «улыбка» — слово слишком гладкое для той внезапной судороги, что вдруг проблеснула, озарив его лицо и губы, плечи еще приподнялись, подвижные кисти, сплетясь, замерли, и чуть дрогнул на ноге большой палец. Рядом сидят его родители и еще один случайный гость, нудный и глупый, который не понимает, что происходит и почему накануне сказочного старта воцарилась такая мрачность в помертвевшем доме.
Проходит час. Посетитель наконец поднимает цилиндр с ковра и уходит. Ланселот остается один на один с родителями, что только усиливает напряжение. Господина Бока я вижу довольно отчетливо. Но сколько ни погружаюсь В свой утомительный транс, разглядеть госпожу Бок сколько-нибудь ясно я не могу. Знаю, что ее напускное оживление (разговоры о пустяках, быстрые взмахи ресниц) предназначено не столько сыну, сколько мужу, у которого больное сердце. Причем старый Бок отлично видит ее уловки, и хотя самого грызет чудовищная тоска, надо ведь еще подыгрывать ее притворной беспечности: сиди она здесь убитая и раздавленная — и то было бы лучше. Мне слегка досадно, что не удается различить ее черты. Я исхитряюсь уловить лишь игру света, расплывающегося в тумане ее волос, — тут я подпадаю, боюсь, под вкрадчивое влияние мастеровитых фотохудожников. Насколько было легче писать в те времена, когда твое воображение не обступали бессчетные наглядные пособия, и пионер-переселенец, впервые увидев вечные снега или кактус, не вспоминал немедленно рекламу шинной компании.
Что касается г-на Бока, то я обнаружил, что придал ему черты старого профессора истории, блестящего Медиевиста, чьи белые бакенбарды, розовая макушка и черный костюм славятся в некоем солнечном университетском городке на дальнем Юге и который (помимо отдаленного сходства с моим покойным прадядюшкой) имеет одно ценное качество для нашего рассказа — старомодную внешность. Будем перед собой честными — ничего нет удивительного в том, что одеждам и манерам иных времен (например, будущих) придается оттенок старомодности — какой-то неухоженности, невыутюженности, запыленности, — ведь понятия «старомодный», «отживший» и тому подобные — это те уловки, которые одни, в конечном счете, помогают нам представить себе странное, никакими исследованиями не предвидимое Будущее — оно же былое навыворот.
В этой-то запущенной комнате, под лампой с бежевым абажуром, Ланселот обращается к родителям с последней просьбой. Он недавно привез из заброшенного уголка в Андах, где восходил на безымянную еще вершину, парочку молодых шиншилл — пепельно-серых и невероятно пушистых грызунов размером с кролика (Hystricomorpha), длинноусых, круглозаденьких и вислоухих. Держит он их дома, в проволочном загончике, и кормит земляными орехами, рисовыми хлопьями и изюмом, а в качестве особого угощения — фиалками и астрами. Он надеется, что осенью зверьки дадут приплод. Вот он еще раз дает матери нерушимые предписания: чтобы корм для его любимцев всегда был свежий, клетка — сухая, да не забывать про ежедневную пыльную ванну (из тонкого песка, смешанного с толченым мелом) — кататься в ней и брыкаться для них верх наслаждения. Пока это обсуждается, г-н Бок снова и снова раскуривает трубку, потом откладывает ее в сторону. С видом благожелательной рассеянности старик время от времени повторяет озвученную пантомиму, которая, впрочем, никого не обманет, — прокашливается, закладывает руки за спину и дрейфует к окну или начинает сквозь зубы напевать что-то внемелодическое, и, словно движимый этим гнусавым моторчиком, отбывает, спотыкаясь, из гостиной. И только покинув сцену, сбрасывает с себя, весь дрожа, этот филигранно отработанный образ мурлыкающей кротости. Дойдя до спальни или до ванной, он замирает, словно прикладываясь, в малодушном своем одиночестве, жадным судорожным глотком к некоей потаенной склянке, и, упившись горем, бредет обратно.